Когда учитель подарил ему портрет Некрасова, он немедленно показал его Кириллу.
— Это кто же такой? — спросил Кирилл, рассматривая портрет.
— Это Николай Алексеевич Некрасов, сочинитель... — торжественно объяснил Митюха. — Который про мужиков-то писал. Помнишь, я тебе про коробейни-ков-то читал?
— Ну, ну... Что ж он одноглазый? (Портрет был в профиль.)
У Митюхи при этом наивном замечании даже дух занялся от негодования.
— Как одноглазый? Да ведь это он сбоку нарисован!
— Сбоку, сбоку... — упрямо твердил Кирилл. — Что ж, что сбоку? Ты вот стань-ка боком, все ж у тебя не один глаз, а два. А у него только один и есть.
Впрочем, и сам Митрий, очутившись в роли домашнего наставника своего старшего брата, портил дело своей излишней горячностью. Гордясь превосходством над Кириллом, он разыгрывал из себя настоящего учителя, нестерпимо важничал, обрывал Кирюху на каждом шагу, а во время уроков страшно придирался к нему, ругался на чем свет стоит и очень сожалел, что не может наказывать своего ученика, например, поставить его в угол или выдрать за вихры. Занятия их были необыкновенно комичны, тем более что в них принимала участие вся семья, и даже вечно озабоченный Иван нередко не мог удержаться от смеха, следя с полатей за ходом занятий.
Обыкновенно это происходило после обеда в свободные от домашних дел часы, когда Иван ложился отдыхать, мать садилась за прялку, а бабы мыли посуду. На столе торжественно раскладывались грифельная доска, букварь, грифель, маленький учитель занимал почетное место под образами, а рядом с ним помещался его огромный ученик, несколько сконфуженный, волнующийся в глубине души, но снаружи старающийся показать, что ведь это он только «так», больше для смеху, а не то чтобы всерьез...
— Читай молитву! — серьезно и отрывисто приказывал учитель.
— Ну вот тебе еще, молитву!.. — возражал Кирюха. — Каждый день, что ли, тебе ее читать?
— У нас в училище каждый день читают и перед ученьем и после ученья.
— Читай, читай! — отзывался с полатей Иван. — Как же без молитвы? Молитва дело хорошее.
Кирилл неуклюже подымался и, путаясь, прочитывал молитву.
— Это какая буква? — еще строже спрашивал Митрий.
— Эта?.. — Кирилл начинал потеть и чесаться. — Постой... никак — у?
— Ну, ну? Тяни.
— У-у-у... — тянул Кирилл и вдруг разражался хохотом.
— Чего ж ты ржешь-то, черт эдакий?
— Да чудно... А ты что ругаешься?
— Ну, будет разговаривать-то! А это какая?
— Мм.
— Ну... а это вот как выйдет?
Му-у-у, — нерешительно произносил Кирилл,
— Тяни, тяни!
— М-м-у-у! — на всю избу мычал Кирилл; но в эту минуту в углу, где бабы мыли посуду, слышится фырканье, и он останавливается. — Да ты что же меня мычать-то заставляешь? — протестует он, Что я тебе, корова, что ли? Ты мне кажи настоящее, а не то чтобы пустяковину заставлять.
— Да нетто это пустяковина? У нас в училище всегда так учат.
— Ну у вас в училище — ребят-то что хоть заставляй. А я тебе не маленький. Ишь ты!.. Мычи ему! Что я тебе дался? На смех, что ли?
Митрий выходил из себя и начинал ругаться.
— У, дуролом эдакий! Полено дубовое!
— А ты его за виски! — советовала из угла жена Кирилла, — и вся изба помирала со смеху.
— Ох, греховодники! — говорил Иван, ворочаясь на полатях. — Вот уж греховодники-то... уснуть не дадут, право!
Иногда недоразумение кое-как улаживалось. Кирю-ха добродушно хохотал и снова принимался мычать, но бывало и не так. Случалось, что Кирилл, выведенный из себя придирками и руганью Митрия, поднимал бунт, давал затрещину своему учителю и прерывал ученье.
— Э, ну, тебя к шутам! — говорил он, вылезая из-за стола и отправляясь на полати. — Не хочу я больше...
Но дня через два, через три Кирюхе становилось скучно, и он начинал снова подъезжать к Митрию, который все это время дулся и молчал.
— Митюха... а Митюха! — ласково говорил он, в то же время украдкой подмигивая жене: дескать, какую я сейчас с ним штуку разыграю! — Митюха... ну-ка, где у нас букварь-то? Поучимся, что ль, нонче?
— Ну тебя!.. — отвечал Митрий, все еще сохраняя надутый вид, но польщенный в душе. — Ты опять драться будешь.
— Ну вона еще!.. Что ж я, больно, что ль? Какую, бишь, букву-то мы начали?
— Цы, — сдаваясь, подсказывал Митрий.
— Во-во! Цы! Я еще ее помню, с хвостиком она. Ну давай!
— А ты драться не будешь?
— Не буду. А ты не ругайся. Небось у вас в училище и то эдак не ругаются.
— Да кабы ты слушался! А то ты не слушаешься.
— Я стану слушаться.
Митрий снова начинал мучить своего непонятливого ученика, и снова точка в точку повторялась старая история. Под конец Кирюхе все это надоело, и он бросил учиться. Но в семье надолго сохранилось воспоминание об этом времени, а за Митрием так и осталось навсегда прозвище «учителя».