Но нигде ничего подозрительного она не нашла; под ракитой Митюха только и делал, что лежал на животе да глядел чего-то в воду; ни с кем из девок и баб особенно не был ласков, напротив, даже избегал их, в гости никуда не ходил, только разве забежит к соседу Филиппу, жене которого, Анне, уже давно за сорок перевалило. Несмотря на это, Домна не унялась и продолжала доискиваться причины охлаждения к ней мужа. И вдруг ее осенило... зачем Митюха так часто в школу бегает? Книжка-то книжками, да ведь не одни же книжки... И недаром Митрий при каждой ссоре учительшей ее попрекает... Учительша и такая, и сякая, у учительши чистота, учительша слова грубого не скажет, а она, Домна, и неряха, и лентяйка, и лается походя. Эти попреки и раньше очень обижали Домну, и она заочно возненавидела учительшу; теперь же, когда она додумалась до того, что у Митрия с учительшей неладно, каждая мелочь получала для нее особенный смысл и значение.
С затаенной злобой она заметила, что Митрий, отправляясь в школу, непременно надевал чистую рубаху и причесывал волосы; заметила также, что возвращался он оттуда веселый, а однажды в церкви Домна к ужасу своему увидела, что Митрий поздоровался с учительшей за руку. Это обстоятельство почему-то особенно утвердило Домну в ее подозрениях, и она решила во что бы то ни стало вывести все дело на свежую воду, «накрыть» и осрамить, а пока молча злилась и вымещала злость на горшках и ухватах. Но терпения ее не хватило надолго, при первой же стычке с мужем она не выдержала, прорвалась и выложила все, что накипело на душе. А когда Митюха вместо того, чтобы оправдываться и защищаться, плюнул и ушел, Домна почувствовала себя совсем покинутой и глубоко несчастной. В страшном душевном расстройстве она испортила хлебы, перебила несколько горшков, оттаскала за волосы сынишку, поругалась с Анисьей, наконец, заперлась в клети и стала во весь голос выть.
Это было через несколько дней после их последней ссоры с Митрием. Все это время Митрий проводил в поле и потому не знал, что делается с женой, а о ссоре своей с нею совершенно забыл. Ничего не подозревая, он возвращался домой, на душе у него было хорошо и весело; любимец — Чалый тоже был весел и бежал торопливою рысцой; день был светлый, но не жаркий. Митрий вообще любил бывать в поле, любил полевые работы, полевую кашу с дымком, веселый лязг кос, веселый шум травы и хлебов; он любил и росистые ночи в поле, и спанье под телегой, и бродячие туманы по оврагам, и ржанье лошадей, и утренний пронизывающий холодок, и утреннее пение жаворонков... Все это возбуждало в нем какое-то особенное настроение, особенное, захватывающее чувство простора, свободы; в душе вспыхивали неясные, но сладкие ощущения: впереди мерещилось что-то светлое, огромное; вспоминались стихи Некрасова, Кольцова, тургеневские «Записки охотника»; хотелось куда-то туда, в другую жизнь, так хорошо описанную этими поэтами, и в то же время казалось, что уже и сам жил когда-то «там» и вместе с ними думал, чувствовал, видел...
— Эх ты, степь моя, степь широкая!.. — декламировал Митюха, зажмурившись, и ему чудилось, что это Он сам — кольцовский косарь, что у него «плечо — шире дедова», что русы кудри его — «лежат скобкою», и в лицо ему дует вольный степной ветер, и цветы ему кланяются до земли, и добывает он своей вострой косой золотую казну для неведомой красавицы-девицы... Тпру! Чалый остановился у ворот, и Митюха очнулся. Степь куда-то ушла, исчезла, перед глазами растрепанная гнилая крыша; на завалинке роются в земле грязные пузатые ребятишки, и Митюхин тут же с своими кривыми ножками и большой головой, а сам Митюха уже не косарь, поэтический и красивый, с кудрями и румянцем в виде алой зари, а просто Митюха, растрепанный, в грязной рубахе, пропотевшей насквозь, в рваных лаптях, в засаленной шапке. «Эва, куда заехал!» — подумал Митрий, и ему самому стало смешно над собою и немножко грустно. Кривоногий сынишка увидал его и с криком «тянька, тянька!» заковылял к нему навстречу, но зацепился нога об ногу и упал. Митюха поднял его, приласкал и опять посадил на завалинку, потом отпряг Чалого, поставил его под навес и вошел в избу.
— Ну, здравствуй! — сказал он весело. — Поесть нет ли чего?
Анисья, сумрачная, завозилась у печи, гремя ухватами и ворча.
— Поесть, поесть... Небось поесть-то всякий спросит, — это уж небось! А вот ты ворочай, как каторжная, день-деньской, и помоги тебе нету. Дьяволы...
— А Домна где же? — спросил Митрий, оглядываясь.
— Да уж твоя Домна!.. Поди, поцелуйся с нею! Она ноне у нас барыня; ее ноне день-то в избе убираться, а она, ишь ты, разбросала все, раскидала... прибирай за ней. Я на вас не крепостная работать-то!..
— Да где же она? — повторил Митюха, чуя недоброе.
— А чума-е-знать! В клети залегла, ровно медведица, всех облаяла, да еще и воет. Ишь, и ребенка-то бросила, с утра не емши.
В эту минуту ребенок с плачем перелезал через порог и что-то лепетал, показывая на голову и протягивая ручонки к отцу. У Митрия сжалось сердце; он взял ребенка на руки, дал ему хлеба, и ребенок утих.
— Мама... бия... — силился он объяснить. — Боня... Боня!
Митрий посадил его на лавку и пошел посмотреть, что делается с женой.
— Поди, поди, покланяйся ей... — ворчала ему вслед Анисья. — О, чтоб вас, дьяволы...
Клеть действительно была приперта изнутри, и оттуда слышались какие-то странные звуки. Митрий постучался.
— Домна, а Домна!
Звуки прекратились, настала гробовая тишина.
— Домна, ты что же это дуришь? Иди, обедать собирай! Там Ванюшка от крику надселся, а ты разлеживаешься. Слышишь, иди!
Молчание. Митрий начал терять терпение.
— Да ты больна, что ли? Аль нет? Слышишь, что ли? Домна!
Ни звука. Митрий плюнул.
— А, ну тебя... задурила! Коли не хочешь говорить, так и сиди, а мне тут некогда с тобой валандаться.
И он повернулся было уходить. Но в расчеты Домны вовсе не входило покончить дело таким образом. Затаив дыхание, с бьющимся сердцем, с злобной радостью она ожидала, что Митюха будет ломиться в дверь, поднимет шум, и уж тогда она ему все «выгвоздит», за все отплатит. Ей хотелось задеть его за живое как можно больнее, довести до злости, до остервенения, чтобы он тоже ругался и кричал, чтобы он даже побил ее... И услышав, что Митрий уходит, Домна живо бросилась к дверям.
— Ну... Ты чего? Чего тебе надоть? — грубо закричала она.
Митрий поддался на удочку и остановился.
— Не дури, вот чего! Ишь, моду какую выдумала! Что на тебя наехало? За что Ваньку побила? Выходи, поесть собери.
Дверь вдруг неожиданно распахнулась, чуть не ударив Митрия по лбу, и на пороге предстала Домна, растрепанная, с опухшим от слез лицом и злобно сверкающими глазами.
— Чего ты ко мне пристал, чего пристал, нечистый дух? — завизжала она, наступая на мужа и размахивая руками.—Сам вихрится бознать где, идол, а как жрать захотел — и про жену вспомнил? Не жена я тебе, черту, вот тебе что... Руки на себя наложу, и Ваньку придушу, и дом сожгу, подлец ты эдакий...
— Да что ты, что ты? — отступая от натисков жены, говорил оторопевший Митрий. — Что ты, сбесилась, что ли?
— Подлец, распутник! — кричала Домна, входя все более и более в азарт. — К учительше своей ступай, пущай она тебе обедать собирает, а я не буду... Я к отцу сейчас уйду и Ваньку возьму, а ты сиди с учительшей... обнимайся с ней, с потаскухой...
Митрий побледнел и во все глаза поглядел на исступленную жену.
— Что ты болтаешь, дура? — проговорил он, сдерживаясь, но чувствуя, что в сердце его что-то закипает. — Ты вот что, брат... ты не мели зря-то... кабы худо не было. Ругаться ругайся, коли хочется, а учительшу трогать не смей!..
— Ан уж нет! Уж я не замолчу! Я на все село вас осрамлю, подлых эдаких! Чужемужница она, учительша-то твоя, вот что! С женатыми парнями путается, своего-то мужа мало ей! Полюбовников завела...