Домна кричала все громче и громче, и грубые, гадкие слова градом сыпались на голову Митрия. Бессмысленная злоба ее передалась и ему; у него потемнело в глазах, и он бросился к жене.
— Молчи, гадина! — крикнул он и, схватив жену за ворот рубахи, ударил ее в спину.
Домна только этого и дожидалась. Она неистово закричала, вырвалась из рук мужа и с разорванным воротом, с растрепанными волосами бросилась на улицу.
— Ой, батюшки, убил, убил!.. Ой, родимые, помогите, убил, с учительшей связался, меня убить хочет... Ой, караул!..
Митрий кинулся было за нею, но опомнился и остановился, Он весь трясся, как в лихорадке, зубы его стучали, сердце колотилось. «О, господи, да что же это такое?» — растерянно шептал он, прислушиваясь к воплям Домны. Злость его мигом прошла и сменилась стыдом и раскаянием. В первый раз он ударил жену и теперь с каким-то ужасом глядел на свои сжатые кулаки, в которых еще сохранялось противное ощущение удара о человеческое тело. «Небось больно я ее... Тьфу, до чего довела... И как это я? Господи... А она-то, она-то... на всю улицу кричит... люди сбегутся... срамота!»
Действительно, на крики Домны сбегались соседи, а главное, соседки, и всем она показывала разорванную рубаху, причитала во весь голос и жаловалась на мужа и на учительшу. Соседки ахали, качали головами, сочувствовали; Анисья побросала горшки и тоже вертелась в толпе, а в избе заливался всеми брошенный и голодный Ванька. Но Митрий уже не пошел в избу. Он проскользнул в задние ворота, вышел на гумно и побрел куда глаза глядят, стараясь поскорее убежать от всего, если бы можно, даже от самого себя.
Но окружающая тишина, теплый ветерок, веющий в лицо, и полное безлюдье привели его в себя. Он перевел дух, вытер выступивший на лбу пот и присел на ворох прошлогодней соломы. «Ну, дела! — проговорил он вслух. — Что теперь делать-то, а?»
Все происшедшее представилось ему во всем своем безобразии; все было так противно, гадко, что даже и думать не хотелось. Гадко, что кричала Домна про учительшу, гадко, что он ее ударил, гадко, что собрался народ и все это видел и слышал... Теперь разнесут сплетни по всему селу, дойдет до учителя, и Митрий хоть глаз не кажи в школу. А что подумает о нем учительша, когда узнает грязную сплетню?.. При этой мысли Митрия даже в жар бросило. Он так уважал учителя и его жену, так высоко их ставил, что даже подумать о них дурное казалось ему невероятным. И вдруг глупая баба во все горло кричит на улице про учительшу, про эту недосягаемую для него женщину, что она — его полюбовница... Митрий от стыда и обиды даже зажмурился и замотал головой. «Фу-у, батюшки вы мои! — шептал он. — Что же я теперь делать-то стану? Как на людей глядеть, на учительшу?.. Вот так, скажут, гусь! Ведь откуда-нибудь да взяла она это, Домна-то! Ну и прямо на меня... он-де выдумал... чтобы похвалиться, дескать... фу-фу-фу-у! И еще бить кинулся... А туда же тогда с Сенькой расписывал... и то, и се... и как это бабу бить, а сам сейчас и с кулаками... у, дьявол!»..,
Митюхе захотелось плакать. Может быть, он и заплакал бы, но в эту минуту его внимание привлекла какая-то унылая фигура, копошившаяся неподалеку около омета соломы. «Да это никак Филипп! — подумал Митрий и, оглядевшись, увидел, что он сам сидит на Филипповом гумне. — Чего это он там делает? Ему бы в поле надо быть, а он дома... Аль что стряслось?»
Филипп был их ближайший сосед, и Митюха любил его за тихий нрав и за то, что с ним, как и Семеном, можно было поговорить обо всем, без боязни встретить насмешку или равнодушие. Труженик и хлопотун, он так же, как и Иван Жилин, всячески старался поддержать свое хозяйство в равновесии, но, несмотря на неимоверные усилия в этом направлении, ему как-то не везло. Несчастия преследовали его: то у него сгорела изба, то старший сын, уже большой парень, помер от горячки, то украли лошадь. Дела его запутывались все больше и больше, но он не падал духом и всегда был ровен; неудачи не ослабили его, не расшатали, а закалили. Другой на его месте давно бы махнул на все рукой, запьянствовал или сбежал куда-нибудь, но Филипп крепился и боролся с нуждой изо всех сил, хотя никаких надежд на лучшее будущее у него не было.
Напротив, он сознавал, что жизнь с каждым днем становится все сложнее и ставит современному мужику такие мудреные задачи, которых он своими силами, пожалуй, и не разрешит. Он сознавал, что мужик слишком темен для этого, что одним каторжным трудом ничего не поделаешь и что нужно мужику еще что-то такое, кроме здоровых рук, здоровой спины да матушки — Сохи Андреевны. На эту тему у них с Митрием часто происходили долгие разговоры, причем Митрий, по своему обыкновению, ударялся в самые розовые мечты, а Филипп со вздохом приговаривал: «Эх, брат, так-то оно так, да мы-то, старики, этого не увидим... Ну, а вы, молодые, живите, учитесь, авось и доживете до чего-нибудь»... Сам он был неграмотен, но любил послушать чтение, интересовался разными новостями, а детей своих всех посылал в школу, даже девчонок, из-за чего у них с женой происходили иногда стычки.
Жена его, Анна, была баба умная, но чересчур житейская; выше всего на свете она ставила хозяйство, и самой задушевной мечтой ее, самым страстным желанием было то, чтобы всего у них было много, чтобы амбары ломились от хлеба, чтобы в клетях нанесены были горы яиц, ветчины, кудели, в сундуках — холсты, овчины, пряжа, на дворе — куры, овцы, телята, свиньи... Бедность и недостатки были ее больным местом, и добродушная по природе Анна испытывала болезненную зависть и злость при виде чужого благосостояния. «„Эх, господи! — горько жаловалась она по временам.— Хоть бы денечек пожить так, как люди-то живут, чтобы было у чего хлопотать, к чему руки приложить... А то выйдешь на пустой двор, — глядеть тошно»...
— Не греши, не греши! — ворчал на нее Филипп.— Каша есть, хлеб есть, чего же тебе? Сыта и благодари господа. Мало ей, ишь ты! Мало, и то ты в церкву никогда не заглянешь, а много будет, и вовсе про бога-то не вспомнишь!
— А на что я ему нужна? — возражала Анна. — Он, батюшка, все мои грехи видит и знает, а ходи я в церк-ву-то каждый праздник, так вы бы все голодом насиделись.
И хотя, по ее же словам, Анне «не к чему было руки приложить», она вечно была в хлопотах, вечно выискивала какого-нибудь дела и всячески старалась хоть немножечко приблизить свою жизнь к тому идеалу, который мерещился ей во сне и наяву. Она неустанно пряла, шила, выворачивала наново какие-нибудь никуда не годные обноски, скоблила, мыла, и при помощи этих неимоверных хлопот ей действительно удавалось кое-как замазать и приукрасить свою нищету. Девчонок своих, когда они подросли, она тоже запрягла было в работу и ужасно протестовала, когда Филипп надумал посылать их учиться. Грамота, по ее мнению, была пустое дело, а для девок и вовсе неподходящее, и Анна долго воевала с мужем из-за школы.
Но Филипп уперся, даже, несмотря на свой тихий нрав, поколотил жену и поставил-таки на своем. Девчонки начали учиться. Впоследствии, впрочем, Анна примирилась с этим; одна из девочек выучилась в школе вышивать, и все деревенские щеголи начали заказывать ей рубахи с расшитыми подолами, а другая пошла читать по покойникам и так ловко навострилась «выводить голосом», что совсем отбила практику у черничек. После этого практическая Анна принуждена была признать пользу школы и смирилась.
Митрий подошел к Филиппу, который тащил лукошко с соломой, и по его расстроенному лицу увидел, что опять какая-нибудь беда случилась.
— Что это ты нынче дома? — спросил он.
— Да что, паря, плохо дело! Корова издыхает! — отвечал Филипп, поставив лукошко наземь и здороваясь с Митрием за руку.
Он был сильно взволнован. Его черные, жилистые руки дрожали, добрые выцветшие глаза часто моргали, и он беспрестанно поводил своей морщинистой тонкой шеей, словно ему было неловко. Митюха глядел на него, на его рваный зипун, и ему так жалко стало Филиппа, что он совершенно позабыл о своей домашней неурядице.