Выйдя на большую дорогу, Митрий присоединился к одной группе богомольцев, состоявшей из четырех женщин и одного старика. Сначала на него посмотрели недоверчиво и неохотно отвечали на вопросы, но мало-помалу разговорились. Все они были земляки и шли издалека — из Алексинского уезда Тульской губернии. Главою партии, очевидно, была высокая, когда-то красивая женщина лет 40; у нее прошлую зиму убило в Москве на фабрике мужа, двое маленьких детей тоже работали на фабрике, — затосковала она по них и, оставив дома женатого сына, пошла молиться богу.
У другой женщины была какая-то неизлечимая болезнь; желтая, худая, как тень, пропитанная тяжелым, неприятным запахом, она совестилась идти рядом со всеми и шла сторонкой, что-то бормоча про себя и уставив вперед неподвижные, сверкающие глаза. Третья богомолка была уже совсем старая старушка; в этой жизни для нее все уже было кончено, — все радости, труды, надежды миновали, и она шла к угоднику помолиться о своих грехах перед тем, как идти в другой, неведомый путь, откуда нет возврата. А за нею увязалась молоденькая внучка, Танька, девочка лет 15; горя никакого она еще не видала, на жизнь смотрела светло и радостно и пристала к бабушке не столько ради богомолья, сколько для того, чтобы поглядеть на мир божий. И ее свеженькое личико с ямочками на щеках и веселыми, любопытными глазами резко выделялось среди бледных, сумрачных лиц ее спутников.
Ознакомившись с Митрием, богомолки перестали дичиться его и охотно поведали ему о своих делах; только один старик молчал, ко всему относился безучастно и шел, как сонный, пошатываясь и спотыкаясь. А то вдруг он останавливался, поднимал голову к небу и диким голосом восклицал: «О, господи! Господи! Боже мой!» Тогда кто-нибудь из спутниц, по большей части высокая баба, подхватывала его под руки, что-нибудь нашептывала и вела дальше. И старик замолкал и покорно тащился вперед.
— Что это у вас дедушка-то? — вполголоса спросил Митрий у высокой бабы. — Болен, что ли?
— В уме повредился, — прошептала баба. — Сын выгнал.
— Да ну?
— Право слово. Притеснял-притеснял всячески, а на конец дела и совсем,, говорит, из дому ступай! С той поры вот он и сделался такой. Ни словечка от него не услышишь; ни есть не просит, ни пить; коли не дашь, так он и не вспомнит сам. Уж мы его с собой взяли; может, Митрофаний-угодник пошлет ему, батюшка, — опять старичок в разум войдет. А то беда чистая!..
Митрий посмотрел на безумного старика, и сердце у него заныло... Ему почему-то вспомнились собственные распри с отцом; вспомнилась его жалкая, согнутая фигура, его слова: «тащите все... владайте»... А высокая баба, между тем, тягучим голосом продолжала рассказывать про свое несчастие.
— Мужик он’ у меня был хоша и нетверезый, а добытчик хороший. Бывало, и на подати, и к празднику пришлет, и гостинцев всяких привезет, как из Москвы приедет, — жили, слава богу! А теперича вот и изворачивайся! Как его, сердечного, угораздило под колесо попасть — не ведаю. Хмельной, должно, был да и не спопашился как-нибудь, — она, подлая, его и закрутила. Измолотила, говорят, всего, не приведи господи, и на человека стал непохож. Так, собрали косточки, положили в детский гроб и отвезли на погост. Где и могилка теперича его — не знаю!
— Тяжелая служба! — сказал Митрий.
— Что ж поделаешь, кормиться надоть! Да мы уж привышны; у нас все, и мужики, и девки, на фабриках работают. Ребята, и те подсобляют. У меня у самой двое на фабрике теперича, в присучалыциках.
— Это что же за должность такая?
— Нитки присучивать, у «каретки» стоять.
— У каретки? Это что же еще за «каретка» такая?
— А это, милый мой, машина такая, чтобы нитки наматывать. Вот она, эта самая каретка, и ездит, стало быть, взад и вперед и мотает нитки, а присучальщик должон около ней стоять да смотреть. Чуть нитка какая оборвалась, он сейчас же на всем ходу лови да конец к концу и присучивай.
— Вот так штука! — воскликнул заинтересованный Митрий.—Да как же это на ходу-то делать, чай, трудно.
— Конешно, сноровка нужна, привычка. А то, бывает, недоглядел, оплошал — и без пальца остался. Вот у меня сердце-то и болит об ребятах, — избави бог, несчастный случай, что тогда поделаешь?
Баба пригорюнилась.
— Да, вот у нас этого нету, — сказал Митрий.
— Еще бы у вас! — воскликнула баба. — У вас ишь какой простор, — поглядеть любо... А у нас что? Болото, да песок, да кочки!
— Ну, девка, и у нас тоже не больно-то... — возразил ей Митрий. — Ты говоришь, простор... Какой тут простор, когда по 8 сажен на душу?
— Ну? Аль тоже плохо?
— Да уж где же хорошо! Хлеб-то тоже с поста покупаем, — а ты как думала? Вот тебе и простор!
— Да, миленький, видно, везде нам, хрестьянам, плохо! — сказала баба со вздохом. — Работаешь-работаешь, а помрешь, и похорониться нечем. Так-то-ся! А ты что же, работишки идешь в город искать?
Этот вопрос несколько смутил Митрия. Он теперь и сам хорошенько не знал, зачем он пошел в город; рядом со всеми этими людьми, обремененными печалями и болезнями, его собственные неприятности показались ему такими пустыми и ничтожными, что из-за них, пожалуй, и не стоило ломать 50 верст. Как скажешь, что, мол, потому иду, что с бабой своей поссорился?.. Засмеются, пожалуй... И Митрий хотел было уже выдумать что-нибудь, но почему-то язык не повернулся врать, и он, сам не зная, как это вышло, взял да и рассказал своей спутнице все. Баба отнеслась к его рассказу с большим сочувствием, но от всякого совета уклонилась.
— Мудреное твое дело, парень! — сказала она в раздумье. — Оно точно, мы, бабы, глупы бываем, особливо смолоду, а все-таки скажу я тебе, молодчик, и ваш брат тоже ой-ой круто поворачивает! И невтерпеж! Ты вот ушел — тебе и горюшка мало, а баба-то куда уйдет? Ей уйти нельзя, у ней ребята, с нее и взыску больше. Вот она и сидит дома, а ты как думаешь, легко ей, что ли? Да, может, ей в тыщу разов горчее твоего, — она, может, сама бы за тридевять земель ушла... А тут соседи, да свекор, да свекровь, да золовки, в десять глаз глядят, да судят, да смеются... Эх, парень, не знаешь ты нашего бабьего дела!.. Мудрено мужика с бабой рассудить. Всегда уж так ведется, что мужик в свою сторону тянет, а баба — в свою. Поди-ка разбери, кто прав-то? Мужик за мужика скажет, баба за бабу — вот и понимай. Хоть тыщу человек собери — никто правильно не рассудит.
— Так-то оно так, — сказал Митрий. — Я ведь и сам иной раз думаю, что не виновата она, а поделать ничего не поделаю с собой. Опротивела она мне, да и все! Глядеть не могу!
— А ты себя переломи! На что же человеку разум дан от бога? Вот я тебе про себя расскажу... — начала она, понизив голос. — Ведь меня силком замуж-то выдали, да и мужа-то, покойника, царство ему небесное, волоком приволокли к венцу. Он в Москве жил, на фабрике, ну и тогда загуливал, и сударка у него там была... А старики взяли да и порешили промеж себя — выписать его из Москвы и женить, чтобы остепенился. Уж как мне было непереносно, миленький ты мой, и сказать тебе не могу; ревмя ревела я, а что ты поделаешь? Так мы под венцом-то ровно волки стояли; он в одну сторону глядит, я в другую... После венца бить зачал... Руки ведь на себя хотела наложить; ножик из рук вынули. Бывало, начнет корить: дура ты деревенская, ни ходить, ни сидеть не умеешь, а у меня, может, в Москве какие невесты-то были — барышни! А я вместо того, чтобы смолчать, от себя зачну, крик подыму, — ты, мол, пьяница, ты распутник, и то, и се... Он с кулаками! Да, — такое житье было, что не приведи бог! Старики-то и то, глядя на нас, пригорюнились, — видят, что не ладно сделали.