Впереди забелела стена кладбища — город кончился. Здесь было еще пустыннее и глуше, только по большой дороге, проходившей мимо кладбища, тянулась телега, нагруженная кирпичом и камнем. Облако пыли медленно и неохотно ползло за ними; подводчики, лежа на возах, лениво между собою переругивались. Митрий вошел в отворенную калитку и робко огляделся. Ему все думалось: а ну как и здесь где-нибудь притаился городовой и вот сейчас ему задаст окрик: «Куда прешь?» Но никого не было, никто его не остановил; кресты, памятники, могилы — все молчало.
Митрий снял шапку и перекрестился на церковь с торжественным и благоговейным чувством. Все житейские мысли — о Филипповой корове, о ржи и домашних делах — вылетели у него из головы среди этого величественного безмолвия смерти. Осторожно ступая, словно боясь потревожить покой мертвецов, он свернул налево, по узенькой тропинке, заросшей сочной густой травой. Тропинка извивалась между могилами и терялась наконец в высоком бурьяне, где пышно раскидывались жирные лопухи, цвели красные, желтые и белые мальвы, колючий тоторник гордо покачивал своими малиновыми пушистыми шапками. Здесь пахло медом; отяжелевшие пчелы лениво жужжали над цветами; ласточки нежно щебетали в кустах сиреней и жимолости. Из-за ограды глухо доносились голоса извозчиков и грохот нагруженных камнем телег, но эти посторонние звуки не нарушали мирного кладбищенского покоя и своеобразной жизни, кипевшей здесь. Мертвецы крепко спали в своих могилах, цветы благоухали, пчелы собирали мед, птицы вили гнезда и распевали свои песни, и не было им никакого дела до того, что творилось за белыми стенами кладбища...
Митрий прошел уже несколько памятников, тщательно прочитывая надписи на них, но фамилии все были незнакомые: «Должно быть, все какие-нибудь богатеи-купцы...» — думал он. Наконец тропинка вывела его на небольшую утоптанную площадку, посреди которой возвышался высокий белый памятник с бюстом, заостренный профиль которого рельефно вырезывался на фоне окружающей зелени. Несколько поодаль стоял другой, из серого мрамора, и Митрию прежде всего бросилась в глаз выпуклая надпись: Алексей Васильевич Кольцов. «Вот он! — подумал Митрий, чувствуя, как в груди его что-то подымается и захватывает дыхание, а руки и ноги холодеют. — А вот и Иван Саввич Никитин»... Поэты лежали рядом, и было что-то глубоко трогательное и в этом соседстве, и в этих бедных, почти убогих памятниках, собранных кое-как на гроши, а теперь забытых, облупившихся и потрескавшихся от времени. С стесненным сердцем, с закипающими на глазах слезами Митрий порывисто снял шапку и поклонился в землю сначала Кольцову, потом Никитину... «Да, вот они, лежат здесь оба и не чуют, что их песенки по всей России поются и читаются! Пошли им, господи, царство небесное!.. Много хорошего от них осталось и даже вот до него, глупого мужика, дошло... А ведь еще совсем молодые померли... тоже, видно, жизнь не сладка была».
О жизни Кольцова Митрий кое-что слыхал еще от покойного Петра Иваныча, но о Никитине ничего не знал и потому с особенным вниманием стал читать надписи на их памятниках, ища в них разгадки их ранней смерти. «Только тешилась мной злая ведьма-судьба,— прочел он у Кольцова, — только силу мою сокрушила борьба!»
— Э-эх! — горько воскликнул Митюха и перешел к Никитину.
«Вырыта заступом яма глубокая... — простонал будто кто-то у него над ухом. — Жизнь бесприютная, жизнь одинокая».
Митрия точно в сердце ударило этими словами... он растерянно оглянулся кругом, и слезы горючим потоком хлынули у него из глаз. А песня все стонала, и жаловалась, и рыдала.
...Вот она слышится, песнь беззаботная...
Гостья погоста, певунья залетная,
В воздухе синем на воле купается,
Звонкая песнь серебром рассыпается.
Тише!.. О жизни покончен вопрос...
Больше не нужно ни песен, ни слез.
Рыдающие звуки смолкли... только ласточки, эти «певуньи залетные», о которых пела скорбная песня, щебетали над могилами, да там, далеко, за оградой, смутно слышался городской гул, тяжело громыхали возы и все куда-то ехали без конца, и напряженно, злобно ругались ломовые... Митрий сел на лавочку, схватился за голову и рыдал; нестерпимая боль, жалость и тоска наполняли его душу; его блуждавшая в потемках мысль страшно просветлела и расширилась. Он плакал о Кольцове и Никитине, об их «одинокой и бесприютной» жизни, так рано порвавшейся, об их молодых силах, «сокрушенных борьбой»... Плакал о себе, простом деревенском парне, с темным будущим, с темною душой, ищущей света, — плакал о тех, которые бились из-за куска хлеба там, за белою стеною, которые бродили по городу, изнемогая от голода, ругались, везли куда-то камни, — озлобленные, дикие, приниженные, темные... Их было много, страшно много... тысячи, миллионы... Там был и его отец, Иван Жилин, и Домна, и его жалкий, кривоногий сынишка, и Сенька Латнев; там были и те, которые толпами шли к угоднику по пыльной большой дороге, — баба, у которой убило мужа на фабрике... старик, обиженный родным сыном... пьяные мужики и девки на берегу Дона... голодные мужики, ищущие работы... маленький пастушонок, которому не в чем ходить в школу... И все они такие жалкие, несчастные; все они живут в темноте, в темноте умирают, и некогда подумать им о чем-нибудь другом, кроме хлеба, и некуда им деться от бедности и темноты...
Митрию вспоминалась родная деревня и беспросветная деревенская жизнь... и таких деревень сотни, тысячи, и везде одно и то же, везде невежество, нищета, суеверие, — и с особенной ясностью представилась Митрию та огромная пропасть, которая отделяла эту темную деревню от города, где есть театры и гимназии, где живут и пишут Кольцовы и Никитины, где читают и сочиняют непонятные книжки, виденные им в магазине... И все это не для мужика, а для тех, которые живут там, в больших домах, и, веселые, разодетые, гуляют по тротуарам... Они ходят в театр, они читают и учатся в гимназиях; все им, а мужику ничего, — разве только какие-нибудь крохи из милости... А мужик сидит в трактире и поет дикие песни или везет куда-то камни и ругается и не знает даже, что вот здесь, в двух шагах могилы Кольцова и Никитина, да и кто такие они были, — тоже, может быть, не знает... Отчего? Чем они виноваты? За что они должны погибать в темноте, как звери, и отовсюду их гонят, везде пред ними затворяют двери?..
— Братцы! — рыдая, воскликнул Митюха, простирая к кому-то руки в жестокой обиде и тоске. — Братцы... ведь люди же мы, люди, ай нет?..
Но кругом все молчало, никто не ответил на страстный призыв Митрия, да и где они были, эти «братцы», к которым он обращался с своею лютою тоской? Не было их здесь, были одни безмолвные могилы, да кресты, да «гостьи погоста» заливались своей птичьей радостной песенкой, и не было им дела до Митрия и его горьких слез.
Тогда глухая злоба и отчаяние закипели в сердце Митрия. Он вспомнил свои скитания по городу, горькие мысли у магазина, окрик городового... и чувство обиды за себя, за всех темных людей поднялось в его взволнованной пробужденной душе. Проклятый город!.. шумный, равнодушный, жадный... Это для него они работают; он жрет их хлеб, их кровь, их силы; он все взял себе, а им не дает ничего... Будь он проклят!.. Он и их погубил — вот этих, которые лежат здесь в могилах; он измучил их, истерзал их кроткие сердца, а когда они умерли, забыл о них... Ведь никто там не мог даже указать ему могилы их... только один маленький мальчик... «Жизнь одинокая, жизнь бесприютная», — застонала у него в ушах тихая жалоба поэта. И Митрию вдруг почудилось, что эти слова выговаривает ему знакомый голос... и вспомнились ему тихие зимние вечера в школе, учитель Петр Иваныч, его молодое доброе лицо, хмурый взгляд, его смех. Он смеялся часто, но Митрий только теперь понял, что это был невеселый смех... Кто знает? — может быть, он тоже тосковал над их мужицкой глупостью и темнотою, проводя одинокие вечера в своей убогой школьной каморке, и наконец не выдержал, запил и, никем не понятый, всеми забытый, умер. Даже и похоронить его, кажется, было не на что... земство прислало немного на похороны, поп даром отпел, и отнесли его на погост, и где теперь его могилка,— не найдешь, пожалуй, потому что некому было поставить на ней ни памятника, ни креста. «Жизнь одинокая, жизнь бесприютная»...