— Вон чего она! Вон чего! — подсмеивался Филипп, подталкивая в бок Митрия. Но Анна не слушала его иронических замечаний.
— Потом свиней бы завела! — фантазировала она в экстазе. — Да не простых, а заводских! Откормила бы их как след быть, — к рожеству ветчинка своя, сало свое, да и продать бы еще осталось!.. Ну, овчонок тоже десяток-другой... Шерстка своя, знай пряди; теперича какие ни на есть валены — купи! А тогда уж нет, все свое, — чулки, вареги, сукно, все есть! Теперь опять птица. Птицы этой я бы развела видимо невидимо... гусей, уток, индюков, цыцарских яиц у попадьи выпросила бы, — цыцарок вывела...
— О господи! — вздохнул Филипп. — Цыцарок еще ей!
— Цыцарок!.. Да ведь рай-то бы у меня какой был, господи ты боже мой! Все есть, все свое, — яйца, масло, сметана, сало, шерсть, валенки, перчатки, поросята, цыплята...
— Ну, ну, передохни маленько, — задохлась!
— Кто ни приди — без отказу; гости — милости просим, есть что на стол поставить, не го что теперь,— из-за каждой крупинки жмешься... Одеться-обуться есть во что; не стыдно на улицу выйти... Деньжонки не переводятся... чуть что, недохватка в хозяйстве аль из-за податей — бежать, высуня язык, по селу не надоть!.. Да это тебе не рай? Это тебе не житье? Господи ты боже мой!..
Последние слова Анна произнесла каким-то расслабленным голосом и, ослепленная, опьяненная собственными мечтами, в сладком изнеможении опустилась на лавку.
— Ну, все, что ли, пересчитала? — насмешливо спросил Филипп.
— А чего же тебе еще? Аль мало?
— Нет, уж будет! Вон они, бабы-то, какие! — обратился он к Митрию. — И откуда это в них жадность берется, господи милостивый? Ну, на что это ей все, а? Ведь ни съесть, ни выпить, что она насчитала! А все мало... Ох, бабы, бабы!
— Ну, да уж и вы-то, мужики, хороши! — возразила Анна. Она уже успокоилась и, кажется, немножко сконфузилась того, что много наговорила. — Тоже рас-суропился давеча, чисто каныш1. А Митрий небось глядит на нас да хохочет, — сбесились старики-то! И то сбесились... а я-то, дура, масло бросила, кабы собаки не нанюхали... Пойтить допахтать...
Она пошла было к двери, но что-то вспомнила и вернулась.
— Ну что у вас... с Домахой-то? Как? — спросила она Митюху.
— Да что ж... ничего... — смущенно отвечал Митрий.
— То-то... Помирились?
— Да кто-е-знает... Ничего!
— Ну и слава богу! Хорошее дело.
— Нет, а вот дома сказывали, у Семена Латнева что-то неладно? — спросил Митрий.
— Да, парень, там дело не хвали, — сказал Филипп. — Кабы не всыпали Семену-то... жалко парня!
— Полосовались, страсть! — подтвердила Анна.— Старик-то ажно осатанел, — образ сымал, проклял! Эдакий злыдень старый! Мало ли что во хмелю бывает, так и проклинать сейчас?
— Ну так я пойду к нему, повидаюсь, — сказал
Митрий, вылезая из-за стола. — Покорно благодарю за угощенье! Эх, Сенька, Сенька!..
В эту минуту дверь отворилась, и в избу вошел сам Сенька.
XIII
— А, легок на помине! — воскликнула Анна. — Мы про волка, а волк во двор! Милости просим!
Семен сумрачно со всеми поздоровался.
— Ну что, как дела-то? — спросил Филипп.
— Да что... выпорют, должно быть, вот и все!
— Ходил жалиться?
— Ходил нынче... Ну пущай порют, все едино!
— Ну уж... — попробовал утешить Филипп. — А може, и нет?.. Разберут дело, може, и оправят. Тоже ноне зря-то не очень порют...
— Наплевать! — с напускным равнодушием сказал Семен. — Оно, говорят, ничего, не больно, мне Ми-кишка сказывал, — его летось пороли, хомутину украл... Ничего, говорит, так, стрекает маленько как крапива... только и всего...
Он засмеялся, но сейчас же поперхнулся и замолчал; на глазах его выступили слезы.
— Дурак он, Микишка-то, — сердито отозвался Филипп.
— Да-из чего у вас вышло-то? — спросил Митрий.
— Из чего... из чего?.. Нет, ни из чего, — проглотив слезы, отвечал Семен, стараясь говорить как можно грубее и отрывистее, чтобы скрыть свое волнение.— Гуляли... Я пьян был... он тоже... я и выпил-то с горя; уж больно он меня донял... Ну, стал при гостях бахвалиться... я не я... мое слово — закон... люблю почет, то да се... а я спьяну и посмейся... Он ругаться — я ответствую; он кричит — вон пошел из моего дома, ты мне не сын!., а я: паспорт, мол, подайте, — с великим моим удовольствием... Он взял бадик да меня по спине; вот, говорит, тебе паспорт!.. Ну тут уж я пополовел, ничего не помню, кинулся куда зря, стол свалил, его в дверь высадил, — чисто ополоумел! Вон что вышло-то! — докончил он и криво улыбнулся.
Наступило тяжелое молчание. Мужики свернули по цигарке и закурили; Анна стояла у дверей в раздумье, вздыхала и покачивала головой. Ее изворотливый бабий ум работал.
— А знаешь, Сеня, вон чего я тебе скажу! — заговорила она вдруг, подходя к Семену и ласково заглядывая ему в лицо. — Поди ты к старику, поклонись ему в ноги, — все-таки он тебе родитель... Так, мол, и так, виноват, — прости!.. Что ж, серчай не серчай, а уж это правда, — виноват ты перед ним. На родителя руку подымать — грех большой! Вот и повинись— поди... размякнет старик-то, и не будет ничего... А? Сеня?
Семен сделал нетерпеливое движение.
— Еще хуже будет... — проговорил он сквозь зубы.
— И ничего не хуже! Чай, он не зверь, старик-то! А ты по-божьи сделаешь... Ну, ежели и не простит — тебе-то что? Ты свое дело сделал! Повинись, Семенушка, послушай моего бабьего ума-разума!
Семен поглядел на присутствующих. Филипп молчал, но по лицу его видно было, что он одобряет совет жены; Митрий глядел в землю и что думал — неизвестно. Семен колебался.
— Ну, ладно... — вымолвил он, видимо, сдаваясь.— Там дело видно будет...
— Чего там видно! Иди да и все. Ох, батюшки, а масло-то у меня!.. И забыла с вами про него... побегу, допахтаю...
Она ушла. Семен обратился к Митрию:
— Ну, а ты, Митюха, как? Что ж про город-то не расскажешь?
— Да чего рассказывать-то? Пошел ни пошто, принес ничего... Нечего нам там делать, в городе-то, вот что!
— Как так нечего?
— Да так и нечего... С чем ты туда пойдешь-то? Чего знаешь? Как есть ничего... темный ты есть человек, такая тебе и цена. Вот что!
— Это верно! — поддакнул Филипп. — В городе-то, брат, ходи да ножку отрясай!
— Ну так что ж? — возразил Семен. — Так уж, значит, нам и добиваться ничего не надо, сиди, значит, дома на печи да не суйся с свиным рылом в калашный ряд? Эдак, что ли?
— Да чего добиваться-то?
— Чего-чего!.. Что ж, вот, так вот, по-твоему, все и жить?
— А нетто по-другому хочется?
— Известно, по-другому...
— Ну так я тебе скажу, ты сам сперва другой сделайся... — воодушевляясь, перебил его Митрий. — А коли так вот пойдешь, как есть, то и будешь самый последний из последних. Вот живешь ты в деревне, и всякий тебя знает, что ты — Семен Латнев; куда ни пришел — ты свой человек, везде тебя приветят, за стол посадят, вот как, примерно, Филипп нас привечает... Ну-ка, а пойди ты туда, что будет? Ты думаешь, им там что нужно от нас? Вот что... (Митрий протянул вперед свои корявые руки и потряс ими в воздухе.) Да еще вот что!.. (Он указал себе на шею.) Потому ты для них все равно, что ломовая лошадь, и такая тебе и цена. Работаешь — покормят, не работаешь —* в загривок накладут, вот тебе и все. И верно — потому ты ни к чему...
— Как так ни к чему? — спросил озадаченный Семей.
— Так и ни к чему... Говорю, темнота, темнота нас одолела... землей мы обросли, как пни лесные, да и не чувствуем ничего... Эх, Сеня, надоумил меня город... как треснул по темной-то, по глупой башке, аж тошно стало мне на себя глядеть...