И Митрий с чувством и жаром, хотя не совсем складно и связно, принялся рассказывать все свои дорожные встречи, впечатления и мысли.
Семен и Филипп слушали его внимательно; у Семена глаза разгорелись, и он часто прерывал товарища энергичными восклицаниями; вошла Анна и тоже присоседилась слушать.
Когда Митрий кончил свой рассказ, между слушателями начался оживленный обмен мнений. Филипп продолжал утверждать, что «без мужика все-таки все подохнут»; Анна ему возражала и соглашалась с Митрием, что мужик оттого и беден, что глуп, а глуп оттого, что ничего не знает. Больше всех горячился Семен; на него рассказ Митрия произвел совсем не такое впечатление, какого Митрий ожидал, и он доказывал, что если захочешь, то всего добьешься, да еще и нос утрешь кому следует...
— А ну, ну, попробуй! — подзадоривала его Анна.
— А что ж такое? И попробую!
— Ну, ну, вот поглядим на тебя,—больно ты прыток!
— Погляди, погляди... Эх, раззадорил ты меня, Митюха, смерть хочется свет божий посмотреть... Уйду и я в город! — весело крикнул он и ударил кулаком по столу.
— Город, город... Дался им этот город! Ну уж молодежь нынче пошла, — не сидится ей на месте! — говорила Анна.
И долго еще в избе Филиппа слышался шум и спор, так что соседи решили, что, должно быть, «праздничное допивают...». Анна сгоряча даже про корову позабыла и долго бранилась и плевалась, когда вспомнила, что ведь ее давно уже пора доить...
Уже свечерело, когда приятели вышли из избы Филиппа на улицу, над которой висел густой запах парного молока. Все оживление их разом исчезло: Семен задумался о предстоящей ему порке, а Митрию вспомнился вчерашний вечер на кладбище. И, глядя на тихо мерцающие звезды, которые и вчера так же глядели на него, прислушиваясь к замирающим голосам деревенской жизни, Митрий мысленно перенесся туда... «Жизнь бесприютная, жизнь одинокая...»
— Эх, тоска какая! — воскликнул он вдруг, будучи не в силах побороть в себе скорбное чувство, которого он не мог ни понять, ни высказать.
Семен вздрогнул и очнулся от своей задумчивости.
— Да, уж житье... А что, Митрий, как ты думаешь насчет этого дела-то, а? — спросил он неуверенно и как будто конфузясь.
— Да что думать-то? — мрачно вымолвил Митрий.
— Ежели и вправду пойтить повиниться... А? Посоветуешь аль нет?
— Известно, посоветую, — еще мрачнее сказал Митрий.
— Ведь уж больно скверно, Митя, а? — продолжал Семен, точно оправдываясь, и в его голосе зазвучали жалобные детские ноты. — Ведь при всем народе... срамота, обида! Да лучше бы меня ножами резали, чем эдак... Не вытерплю я, Митюха, наделаю беды!..
Митрий молчал; замолчал и Семен. Но через минуту он заговорил снова.
— Ну, вот что, Митюха! — сказал он решительно. — Пойду, поклонюсь... виноват — не виноват, ударюсь лбом об пол, — на! (Он захохотал громко и злобно.) Только вот что... иди и ты со мной... невмоготу одному!.. Все полегче с товарищем...
Они молча пошли вперед. Народ еще не совсем угомонился; кое-где скрипели ворота, мелькали огоньки; запоздавшая с ужином баба скликала с улицы своих детей. Вот и латневская изба... Не спят еще. В избе коптит лампочка; собираются ужинать. В окна видна мятущаяся тень Семеновой матери, и на улице слышно, как она то и дело роняет на пол то ухваты, то ножик. Парни остановились, и Митрий слышал, как у Семена шибко-шибко билось сердце.
— Ну, постой... Дай дух перевести... — сказал Семен, силясь подавить свое волнение. — Пойдем к окнам, посмотрим... здесь он, что ли...
Они подошли к избе и, став коленками на завалинку, прильнули к окошкам. Старик Латнев сидел на лавке у стола, сумрачно опустив косматую седую голову на грудь. Глазами он исподлобья следил за женой и кривил губы каждый раз, как она что-нибудь роняла. В углу у печки робко жались девочки-подростки, сестры Семена. Ни говору, ни смеху...
— Вот у нас всегда так... — лихорадочно шепнул Семен. — Чисто каторжные...
В эту минуту старик вдруг поднял голову и ударил кулаком по столу. Даже Митрий с Семеном вздрогнули за окошком.
— Что же ты, скоро, что ль? — закричал он сварливо. — До утра, что ль, сидеть? Поворачивайся!..
Запуганная баба как раз в это время ставила на стол горшок со щами. Грозный окрик мужа заставил ее вздрогнуть; горшок покачнулся в ее ослабевших руках, и часть щей полилась на пол.
— У-у, дьявол неповоротливый!.. — проворчал старик и, поднявшись с лавки, ударил жену по голове половником.
Семен, весь трясясь и стуча зубами, отскочил от окошка.
— Нет, не могу, не хочу... — выговорил он, задыхаясь. — Родитель... родитель... вот он, родитель-то... Не пойду!.. Не стану!.. Пущай уж лучше порет...
Они перелезли через забор и, путаясь ногами в высокой жирной крапиве, побежали вниз, огородом и к речке. За ними точно гнались... Только под своей любимой старой ракитой они остановились, поглядели друг на друга и передохнули. Семен хрипло засмеялся.
— Ну что, видал? — сказал он. — Вот ему, такому, и кланяйся... Нет уж, пущай кто другой кланяется, а не я... так и Анне скажи. Родитель! Добрая она баба, а по-бабьи судит. Простит он, эдакий, как же!..
— Уж и лют, и лют же! — проговорил Митрий, содрогаясь от мысли, что если бы при его мягком, податливом характере у него был такой же отец, — так он, Митрий, дурачком бы был, непременно дурачком... вроде несчастной Семеновой матери...
— То-то! — отозвался Семен, раскуривая цигарку. — Вот и говори теперь, что делать... Порки, видно, никаким родом не миновать.
— А знаешь что, Семен? — сказал Митрий. — Сходи-ка ты к Андрею Сидорычу... може, он что посоветует? Как там насчет законов и прочего... Может, отвертеться как ни на есть можно?
— Не отвертишься... потому — родитель!.. Ничего не сделаешь. Нет уж, я сам по себе все обдумал... Я знаю, что сделаю!..
— А что? — с некоторым испугом спросил Митрий.
— Ходу дам, вот что! Как только, господи благослови, на суд позовут, меня и след простынет... Удеру. Пущай они там бородами-то потрясут!..
Семен злорадно захохотал, представляя себе, как судьи будут трясти бородами.
— А паспорт где?
— Без паспорта удеру! Эка, не живут, что ли, бес-паспортные! Только ты молчок, Митюха! Чтобы им и не помстилось! Я им покажу, как лягушки прыгают! Ха-ха-ха! Где Сенька? А Сенька — фю-ю-ю!
— Отчаянная твоя башка! — воскликнул Митрий.
Когда приятели разошлись и Митрий вернулся домой, все село уже спало глубоким сном; только Домна не спала, дожидалась мужа и плакала. Митрий осторожно пробрался в клеть, нащупал впотьмах постель и стал укладываться. Домна заплакала еще пуще и громко стала сморкаться.
— Никак ты не спишь? — с удивлением спросил Митрий, поднимаясь и вглядываясь в темноту. — Домна! А Домна!
Домна молчала и всхлипывала. Митрию стало ее жаль.
— Ну... что же ты молчишь? Подь-ка сюда... Дома-ха! — ласково позвал он жену. Но Домна решила дуться и не откликалась. Тогда Митрий встал и, ощупью разыскав ее в углу, на коробе, присел с ней рядом.
— Ну... чего же ты ревешь? А?
— А ты чего шляешься?.. — отозвалась наконец Домна. — Пришел... и не поглядел путем... словно уж я и не жена... идол ты, вот что!
— Ну вот, лаяться опять! — с горечью сказал Митрий. — Жена — не жена... Да какая ты жена, когда с тобой ни поговорить, ни что...
— Да об чем говорить-то?.. — затихая, спросила Домна.
— Мало ли об чем! Что ж мы, скоты, что ли, какие, что нам и говорить не об чем?.. И так бо-знать как живем... день-деньской колготня, да брех, да шум, а из чего — и сам не знаешь... Чистые дикари.
Слово «дикари» показалось Домне очень обидным, и она снова заплакала.
— Ну, вот, вот! — нетерпеливо воскликнул Митрий. — С ней по-людски хочешь, а она ревом донимает... Об чем ревешь-то, хоть бы сказала?
— Ты меня не любишь... опостыла я тебе... — прошептала Домна.
— Все это одни бабьи глупости! Тебе дело говорят, а ты все свое... Эх, Домна, Домна!.. Сказал бы я тебе слово, да толку не выйдет из этого. Скверно мы живем, вот что... а мне как получше хочется... Вот я тебя тогда ударил... ты думаешь, сладко мне было, что ль? Мучился, мучился и не знал, как на людей глянуть. А тебе что? Сама ты меня довела до эдакой срамоты, да еще на улицу раскосматкой выбегла, народ скликать зачала, наболтала, наврала невесть чего...