Митрий пошел от него как в воду опущенный. Он сам чувствовал, что зарвался и что двугривенный такая громадная сумма, которую он даже и не вправе тратить на свое удовольствие. Торговец провожал его глазами и думал: «Небось, придешь еще!» Он был психолог...
Митрий долго еще бродил по ярмарке, толкался около балаганов, слушал музыку, хохотал над «Петрушкой», глядел на пляшущих вокруг костра цыганок, но мысль о книжке не выходила из головы. Уже стемнело, когда он вернулся на постоялый двор. Кирюха уже давно спал под телегой и так храпел, что на улице было слышно, а подвыпивший Иван все еще никак не мог угомониться и, лежа на телеге, то принимался петь довольно дико и нескладно, то начинал нежно разговаривать с новой лошадью, называя ее «дурачком» и «миленьким». Митрий поискал в телеге, чего бы поесть, но, не найдя, тоже залег под телегу рядом с Кирюхой. Но, несмотря на усталость, ему так и не пришлось заснуть, и он всю ночь напролет проворочался под телегой, думая о книжке и о полтиннике, который прежде представлялся ему таким громадным, а теперь оказывался таким маленьким, на который он прежде думал купить и картуз, и книжку, и перьев, и бумаги, а вышло, что и ничего, пожалуй, не купишь. Эта мучительная мысль вместе с страстным желанием во что бы то ни стало купить книжку не давала ему успокоиться... а тут еще блохи, а тут Кирюха храпит... у Митюхи просто голова кругом пошла. Не мудрено после этого, что под утро он совсем перестал здраво рассуждать и окончательно решил пожертвовать картузом в пользу «Русской истории».
Как только ярмарка проснулась, — проснулись гудки, свистульки, барабаны, шарманки, Петрушки, цыгане, фокусники; проснулись трактиры, кабаки, полупьяные мужики и барышники, торговцы и покупатели, Ми-тюха был уже около книжек. Полусонный офеня, зевая, раскладывал свой товар, Митрий издали наблюдал за ним. «Его» книжки что-то не видать... Вот голубые и зеленые черти выстроились в ряд, а книжки нет... Вот и «Соломоны» наивно вытаращили круглые глаза и завертелись в воздухе — книжки все нет. «Продал»... — подумал Митрий, и сердце у него захолонуло. Не вытерпел, подошел ближе, — глядь, вот она, голубушка, лежит на прежнем месте... Слава тебе, господи!
В эту минуту офеня увидел его и поманил к себе.
— Эй, полупоштенный! Пожалте... Вам чего-с? — предупредительно говорил он, делая вид, что не узнает Митрия. — Эту-с? Пожалте... Полтинничек!.. Книжка — первый сорт!..
— Двадцать пять... — едва слышно вымолвил Митрий.
Торговец с минуту молчал в раздумье, потом вдруг решительно махнул рукой.
— Ладно! Давай деньги! Убыток несу... только для почину уступил. Ну... твое счастье — получай!
Но Митрий уже не слушал его. Он схватил книжку, тщательно увернул ее в платок и побежал чуть не бегом, словно боясь, что его догонят и отнимут покупку. О картузе он больше уже и не думал; картуз, что называется, «улыбнулся»... Поэтому Митрий уже без всяких сомнений и колебаний зашел в первую лавку и на оставшиеся 25 коп. купил пузырек чернил, десть бумаги и пять перьев. Семь бед, один ответ! От полтинника у него осталось ровным счетом 3 копейки!
Около полден Жилины выехали из города домой. Отец был опять выпивши, Кирилл тоже, по-видимому, «с мухой», и оба они всю дорогу распевали самые развеселые песни. Новая лошадь шла в пристяжке, впрочем, не обнаруживая особенной прыти, а Митрий сидел на грядке, правил и беспрестанно ощупывал пазуху, где у него были запрятаны покупки. Домой приехали поздно, и отец сейчас же завалился спать, но Митрий улучил-таки минуту, побежал на гумно и прочел несколько страниц из новой книжки. Книжка оказалась чудесная...
Утром отец проснулся с головной болью, но в духе, и сейчас же пошли расспросы, рассказы, воспоминания, главным действующим лицом которых была, конечно, лошадь. Впрочем, Потапыч тоже играл в них не последнюю роль, и рассказ о нем особенно произвел сильное впечатление на Анисью, жену Кирюхи, бабу вообще экспансивную и склонную ко всему необыкновенному. Когда предмет был исчерпан, пошли всей семьей смотреть лошадь, которую тут же и нарекли Васькой. Васька всем понравился, его ласкали, гладили, ему не в очередь подсыпали овсеца, а Анисья выразила искреннее желание, чтобы Васька пришелся по вкусу «хозяину», т.е. домовому... К этому желанию присоединились все и вернулись в избу довольные и счастливые. Вопрос о Ваське тоже был на время покончен... и вот тут-то Иван и вспомнил о злосчастном картузе.
— Да... Митюха! Ну-ка покажи, какой картуз-то ты купил!
Митрий весь загорелся и мысленно пожелал себе провалиться сквозь землю.
— Не... Нету его... картуза-то! Я того... у меня и этот еще хорош...
— А... ну ладно! Дело твое, — равнодушно сказал отец. — Так давай полтинник-то сюда.
Митрий, весь пылая, стал рыться в карманах. Рылся долго, старательно, выворачивая все карманы, и наконец торжественно выложил на стол три копейки.
— Это что же такое? — с удивлением спросил Иван, глядя на медяк.
Митюха молчал. В избе все притихли, все глаза были обращены на Митрия.
— Куда ж ты полтинник-то дел, а? Слышь, что ль? — уже грозно заговорил отец.
Митрий вздохнул, и, растерянно улыбаясь, вытащил из кармана свою покупку.
— Вот я... книжку себе... — начал он.
Иван поглядел на книжку, встал и молча вцепился Сыну в волосы. Но волосы — это бы еще ничего; это бы Митрий, пожалуй, стерпел; обиднее всего было то, что Иван, оттрепав сына, взял книжку и тут же бросил ее в топившуюся печь. Этого Митрий не вынес. Он разрыдался и в первый раз в жизни нагрубил отцу, попрекнув его тем, что он вчера пропил в трактире гораздо больше полтинника.
V
Между отцом и сыном установились холодные отношения. Иван донимал Митрия разными жалостными словами вроде того, например, что вот-де нынче как, — отцы стали пьяницы и дураки, а дети — умники, и т. д., а Митрий в свою очередь дулся и молчал, сторонясь от всех и не входя в семейные интересы. Это временное отчуждение его от семьи привело к тому, что он стал больше наблюдать и присматриваться, и то, чего прежде он не замечал, теперь стало бросаться ему в глаза и заставляло его задумываться. Митрий вдруг как-то понял, что Кирюха и его жена — глупы и невежественны, что отец часто бывает несправедлив и никто ему не смеет противоречить и что вообще все идет как-то нелепо, совсем не так, как бы следовало по-настоящему. Вот, например, замужние сестры; до замужества они были веселыми, бойкими и горластыми девками, а теперь стали желтыми, худыми и, приходя к ним в гости, постоянно чего-то шушукаются с матерью, жалуются и хнычут. Значит, им плохо жить замужем, а между тем никто не обращает внимания на это, Кирюха только хохочет, отец постоянно занят хозяйством, мать тоже какая-то равнодушная, все молчит, так что ее и не слышно никогда, и либо прядет, либо постукивает себе бердами. Пряжа и холсты были ее страстью, и хотя у нее все укладки ломились от них, она неустанно продолжала прясть и ткать, так что даже соседки удивлялись и говорили между собою: «И господи боже мой, и куда это она все готовит? И на что это ей? Диви бы, дочери — невесты были, а то ведь нет... а она все ткет, все ткет...» И предоставленный своим мыслям Митюха, слыша это беспрерывное жужжание прялки, мелочную кропотню отца, грубые шутки Кирилла и бессмысленный хохот его жены, начинал чувствовать тоску и глухое недовольство...
Между тем жизнь в доме шла своим порядком. Вставали до свету, топили печь, завтракали, убирались на дворе, молотили, обедали, ужинали, в свое время ложились спать. Новый Васька был весел, исправно ел и, по-видимому, был доволен своим новым помещением и хозяевами. Только Анисья все это время обнаруживала какое-то необычайное волнение и беспокойство. Встав утром, она раньше всех выбегала на двор, что-то там делала около Васьки и возвращалась в избу сумрачная и недовольная.
— Нету!.. — конфиденциально сообщала она Кирюхе. — Ничевошеньки нету...
— Нету? — озабоченно спрашивал и Кирюха.
— Ни звания... Вот беда-то, господи!..