– Я знаю. Молчите. Просто молчите и слушайте. Они у меня. Я знаю, как ими пользоваться. Я смогу покинуть Рионелу по трем выходам в любой момент, и меня никто не найдет и не догонит. Но я не знаю, как вытащить вас отсюда. А без вас…
И я поняла, что проговорилась. Что все четыре года, пока он шлялся неизвестно где, а я росла, рисовала, я страдала, я никому не могла сказать про него, про то, что я люблю его, люблю каждый миг, каждую секунду, я думала, что эта тайна уйдет со мной в могилу, и так глупо, глупо проболталась! И кому? Ему самому!
– Зато я знаю, – сказал он и улыбнулся.
И я так и не поняла – догадался он или нет?
Я вышла из тюрьмы, пряча в сумку второй портрет Этьена. Может, он и знал, как выйти из тюрьмы, но рассказать об этом мне у него все равно не получилось: пришел Руш и сказал, что мне пора. Что же мне делать? Мне казалось, еще минута, и отчаяние выломает мне виски. В этом городе, городе, в котором я прожила бо́льшую часть своей жизни, у меня было только четыре близких человека. Только четыре человека, которым я бы могла довериться. И двое из них – в тюрьме (я буду упорно верить, что Ола жива, пока точно не узнаю обратное). Тете рассказать об этом невозможно. Значит, остается только один человек – Катрина.
– Ты обезумела? Я тебе говорила, что эта работа не для тебя. И вот – я была права. Опять, между прочим.
Мы сидели с Катриной на чердаке ее дома. Это было самое безопасное место, чтобы поговорить по секрету. По очень большому секрету. У меня внутри все не просто дрожало, меня колотило изнутри. Катрина взяла меня за руку:
– Ты холодная, как лед! Я сделаю нам какао.
Она вернулась минут через десять и сказала, подавая мне большую горячую кружку:
– Я все придумала! Нам надо всего лишь убить охранника.
Я хрюкнула, разбрызгала какао, посмотрела на нее с упреком.
– Это самое простое, – убежденно сказала Катрина. – А ты как думала? Мы просто придем и скажем: «Эта милая девушка влюбилась в преступника и говорит, что он хороший. Освободите его, будьте добры»?
– Нет, – сказала я, потому что в этот самый момент меня осенило. – Этой девушкой будешь ты. Но влюбилась ты не в Этьена, а в охранника Руша. Он молодой и симпатичный, как раз в твоем вкусе.
– А целуется хорошо?
– Вот и узнаешь.
Мы начали следить за тюрьмой и выяснили, что Руш работает каждые вторые сутки. Нам нужно было торопиться. Окончательное слушание по делу Этьена было назначено через две недели.
Побег
Руш был сыном зеленщика, он работал стражником городской тюрьмы уже шесть лет. Вообще-то он хотел быть солдатом, но в охрану дворца наместника его не взяли, а все войны давно закончились. Поэтому отец посоветовал ему пойти работать в тюрьму, раз уж так неймется натянуть на себя форму и отдавать честь. Служба была непыльной: в Рионеле чаще казнили, чем сажали. Всего пятерых заключенных охраняли сейчас Руш и его напарник, подслеповатый и ворчливый Бария. Первую камеру занимали уже лет десять два должника казны, во второй сидел малолетний воришка, пойманный с месяц назад на Южном рынке, в третью посадили этого безумца, который пытался выкрасть детей шпионов из холмов, а еще в одной… В самой крайней камере вот уже четыре года и два месяца отбывает свой пожизненный срок художница. Руш знал, что ее зовут Ола Тьенго, что она приехала неизвестно откуда в Рионелу пятнадцать лет назад вместе с родителями, которые потом погибли от рук повстанцев с островов; что у нее была лавка художественных товаров и что она обвиняется в шпионаже. У нее были тонкие пальцы, и когда она брала из его рук миску с похлебкой, он чувствовал, что они нежные и прохладные; у нее были яркие голубые глаза, вот не повезло, родиться с такими – всю жизнь маяться, – кудрявые волосы и такой голос, что каждый раз он терял свое сердце, когда она обращалась к нему по имени.
Он боялся ее. Она уже втянула его в преступление – уговорила его принести ей гвоздь. Он долго сопротивлялся, рычал: «Не положено!» – совсем как Бария, но в итоге сдался. Потому что она творила чудеса. Ржавым гвоздем она процарапала на стене невиданных животных и какую-то слишком уж огромную реку, каких не бывает, и дом – высокий, как башня, с фонарем под крышей, и птиц в небе, и камни на берегу реки. Она говорила, что все это есть, надо только уехать подальше из Рионелы. Что все это называется морем. Руш не слушал ее. Затыкал уши. Морем! Ты ведь за это и томишься тут, красавица, да? А могла бы гулять со мной в нежных рионельских сумерках по бульвару…
Ночами он плакал. Он любил художницу, он ненавидел ее море. И он ничем не мог ей помочь. А она умирала. Он слышал, как она кашляет по ночам, как бредит, чувствовал, каким жаром пылают ее нежные пальцы. Один раз она не смогла удержать тарелку с едой. Он написал рапорт начальству, попросил прислать доктора, но ему никто не ответил. Бария сказал тогда, что милосерднее было бы дать ей умереть, все-таки пожизненное, а она так молода…