«В чем?»
«Что?» Я успел потерять нить разговора.
«Ты сказал, что хочешь разобраться, вот я и спрашиваю – в чем именно?»
Он смотрел на меня и в этот миг был так остро, так невыносимо похож на свою дочь, что мне захотелось прикрыть глаза. Она будет ждать меня, я знал. Она все поймет, она всегда все понимала. Она простит, я чувствовал это. Но как долго я сам смогу жить без нее, пытаясь разобраться в устройстве этого нелепого мира?
«Ты сам не знаешь, чего хочешь», – вздохнул Хранитель холмов.
«Знаю».
«Да? – И голос его стал таким едким, как дым от мокрой тряпки, брошенной в костер. – И что же? Моя дочь входит в твои планы, умник?»
Никогда он не разговаривал со мной так.
«Ты сам бросил ее! – разозлился я. – Когда она была маленькой! Она всю жизнь ощущала себя сиротой!»
«Ты знаешь, что мне пришлось».
Он был спокоен, убийственно спокоен. И это злило меня еще больше.
«Да что ты?»
«Ты знаешь, что холмы выбирают хранителя и нет возможности отказаться».
Я остыл. Да, всё так. Если холмы тебя выбрали, ты себе больше не принадлежишь. Но разве я принадлежу себе? Знаю ли я, чего хочу? Куда иду? Кто пишет мой путь, куда он ведет меня? И почему я должен зависеть от чужих слов и замыслов? Жизнь утекает сквозь пальцы, а я так и не нашел ответов на главные вопросы.
Хранитель заговорил медленно, глухо – о своей боли.
«Ты думаешь, это просто – жить вот так, в двух шагах от нее, и знать, что никогда с ней не встретишься? Не узнаешь, как она живет, не увидишь, как она взрослеет, с кем дружит, как одевается, что любит на завтрак…»
«Гренки с укропом и зеленые яблоки».
«Гренки с укропом…»
Он засмеялся.
«О чем ты?» – удивился я.
«Зеленые яблоки были любимой едой ее матери. Эверин могла неделями есть только их. Ты никогда не думал, как это удивительно, что мы повторяемся в детях? Эверин давно умерла, но ее дочь так же, как она, любит зеленые яблоки, у нее тот же цвет волос и поворот головы…»
Он снова перемешал своей белой палкой угли в костре, будто варил огненную похлебку.
«Когда она пришла сюда впервые, моя Элоис, после ареста Олы, я ведь даже не сразу узнал ее, представь себе. Подумал только: надо же, какая красивая девочка. И только потом, к концу разговора, понял, кто она».
Он уставился в догорающий костер и вдруг со всей силы ударил меня палкой по плечу.
«Как ты посмел оставить ее? Бросить ее одну там, за тридевять земель, без друзей, без поддержки…»
«Я должен разобраться», – попытался объяснить я, но Хранитель взревел:
«Разобраться? С чем, дьявол тебя подери, разобраться? С самим собой? Со своей жизнью? Ты все надеешься, что кто-то другой напишет за тебя твою книгу?»
«Так это правда? Про книгу? Скажи мне!»
Хранитель огрел меня палкой по спине, сунул руку в остывающие угли и вытащил из пепла… книгу. Она была толстой и довольно потрепанной, в темно-синей кожаной обложке. Он протянул ее мне. Глаза его сверкали.
«Что это?»
«Это? – Голос Хранителя опять стал едким дымом. – Твоя жизнь, Гаррэт».
Наверное, я слишком поспешно схватил книгу, потому что Хранитель расхохотался так, что ящерицы, пригревшиеся на теплых камнях у костра, бросились врассыпную. Он добавил хвороста на угли, костер тут же вспыхнул, осветив листы книги. Они были пусты.
«Здесь ничего нет!»
«А ты думал, что кто-то напишет твою книгу за тебя? И картинки нарисует? Дурак ты, Гаррэт. И за что Элоис тебя полюбила?»
Это было нечестно. И даже жестоко. И я понял, что он сказал это специально. Чтобы обидеть меня. А может быть, разозлить. Я встал и пошел прочь от костра. И в спину мне летел его хохот.
Я шел через холмы в предрассветных сумерках и думал, как это, наверное, невыносимо – растить чужих детей, делать их жизнь безопасной и чуть более радостной, учить их, воспитывать, любить и думать, думать, думать, думать о своей дочери, которая вот тут, близко, только реку перейти! И звереть от невозможности дать ей все то, что он дает им, чужим детям, застрявшим в холмах. А потом я и она, его дочь, увели от него и этих детей. Да, он сам так хотел. Да, всем нам было понятно, что никак по-другому, что дети ни в чем не виноваты и они не должны жить вот так, но… но теперь у него не осталось ничего, кроме сосущей тоски и этих серых холмов. Холмы. Говорят, это сердце мира, самая первая часть суши, что поднялась из океана на заре времен. Что я знаю об этом? Может, тому, кто стал их хранителем, и не нужен никто? Он владеет тайнами земли, он управляет огнем и водой, он равен пряхам. Разве будет он скучать по горстке осиротевших детей? А по своей дочери, которая тоже, по сути, сирота? Заныли спина и плечо, от его ударов у меня остались синяки. Я вспомнил тот день, когда мы с Элоис, Рушем и Олой пришли сюда, принесли карты и возможность наконец-то покинуть холмы. Всем, кроме него. Я помню, как он смотрел на Элоис. Никакие слова не передадут этот взгляд, уж ты мне поверь. И как он заткнул мне рот, почувствовав, что я готов рассказать Элоис, кто он такой. Я долго думал потом, почему он не захотел открыться дочери, чего испугался? Побоялся, что она упрекнет его в своем сиротливом детстве? Или подумал, что она не поверит? И вот только когда я шел от него, с книгой своей жизни под мышкой, и книга упиралась мне в бок твердым корешком, я понял. Понял только тогда. Он не захотел, чтобы она осталась в холмах с ним. Он боялся, что она все-таки по-детски любит его и не сможет бросить там одного. Такой уж она человек. Он знал свою дочь гораздо лучше, чем я. Я вдруг решил, что обязательно расскажу Элоис, кем на самом деле был Хранитель холмов, почему-то я был уверен, что она разозлится на него, и испытывал странное злорадство, будто отомстил за его слова: «За что она тебя полюбила?»