Он все не мог поверить. Улыбка, отделившаяся от ее лица, как собственный вздох в темноте отделен от груди, проступала на его запястье пигментным пятном, плавала бликами в лобовом стекле автомобиля, тянулась длительной паузой меж двумя гудками в телефонной трубке, оставленной им до утра качаться на запутавшемся проводе. Он считал дни разлуки. Их было еще так мало, зимних этих, коротких дней. Увидев ее на крыльце школы, поймав взгляд ее, жалобный и беспощадный, он успокоился, выбросил розы на снег и забыл ее лицо.
Так было никогда больше.
PAST PERFECT
(ПРЕДПРОШЕДШЕЕ)
Было так, или не было, или было уже все равно.
В мае Игорь отправил семью в Крым. Мальчик проболел всю зиму и так измучил мать, что она все чаще стала заговаривать с мужем о необходимости сменить климат, уехать из Петербурга — совсем, совсем! — хоть на Украину, откуда была она родом и где жили ее родители, звавшие хоть в Крым, продав квартиру, бросив все, но только бы не слышать детского надсадного кашля, захлебывающегося слезами, только бы забыть номер детской неотложки, все бригады которой, наверное, перебывали у них за семь лет жизни ребенка.
Игорь, соглашаясь в душе, выставлял возражения экономического свойства. Петербург обеспечивал ему хороший, очень хороший заработок, какого не могла дать провинция.
Игорь служил переводчиком в русском филиале крупной американской компании. Это позволяло ему иметь многое из того, чего не могло позволить себе большинство: фрукты ребенку, импортное лекарство, платного врача профессорского звания, отдых с семьей в любой точке земного шара и неработающую жену, зависевшую от него так прочно, что, люби он ее, даже при больном ребенке она, наверное, могла бы считаться счастливейшей из женщин.
Петербург, окруживший большинство своих жителей узким кольцом нужды и страха, разрешал меньшинству прорваться сквозь цепь флажков, не то красных, не то белых (вырвавшимся не хотелось оглядываться). Петербург, размыкая цепь то там, то сям, считал по головам свою стаю, прикидывая: «А ладно ли эдак? А хватит ли этих, рыскающих, чтоб отразиться во всех зеркалах моих новых магазинов, или еще подбавить, разбавить?..» Петербург разрешал немногим (Игорю разрешал) ходить по своим улицам с высоко поднятой головой, посвистывая, с любопытством рассматривая физиономию разномастной толпы, как во все времена запрудившей Невский.
Выражения лиц у встречных были тем спокойнее и веселее, чем медленнее двигались они. Прогуливающиеся держались середины тротуара и озирали витрины через головы спешащих. Спешащие шли не глядя по сторонам, строго соблюдая принцип правосторонности движения. Стоящие на троллейбусных остановках топили взгляд в туманной дали Невской перспективы. Невский сверкал свежими заплатками отремонтированных гостиниц и ожерельями вывесок — нерусских и русских, но так не по–русски глядящих, что любую разобрать было труднее, нежели английский дубликат, исполненный с несравненно большим вкусом.
Веселее всех глядели на Игоря иностранные туристы: его иногда так и подмывало отвесить какому–нибудь чистенькому подвыпившему немцу дружелюбный поклон — как в старину, — но подбородок немца обычно бывал задран несколько выше, чем Игорев, и они расходились, не раскланявшись.
Петербург благоволил к Игорю. Петербург разрешал.
Проводив семью, Игорь занялся ремонтом машины, старенькой, но еще надежной. Так началась его «пешая» жизнь: летняя, легкая, холостяцкая, беззаботная, какой он давно не имел, а в сущности, не имел никогда, поскольку лишь сейчас почувствовал, что богат. Молодая, красивая эта жизнь стояла спокойно и выжидательно, как продавщица во французском магазине, где купил он духи, не зная для кого, как не знал, что еще и что именно позволено ему в городе, цветущем сиренью и рекламой.
Он глядел на продавщицу и не видел ее или, может быть, видел ее с той мерой ясности, какую давал бы свадебный флер, скрывающий лицо невесты, предназначенной не ему, но его невеста тоже где–то ждет, предназначенная, ей лет двадцать–двадцать пять… нет — к тридцати, у нее голубые яркие глаза, высокий рост, маленькая грудь, круглая…
Стояли белые ночи. Летний сезон был самым горячим для филиала американской компании. Переводчики работали без выходных, по двенадцать–четырнадцать часов в сутки. Женщин–переводчиц увольняли по истечении испытательного срока, так как они не справлялись с режимом. Потом их вовсе перестали брать. Отпуск Игорю обещали в сентябре, а пока он гулял по Невскому и Садовой дважды в день, случалось, и ночами, которые так хороши в Петербурге и так располагают к мечтательности, что, право, его потянуло на Достоевского.