Света ждала. Это было мучительно.
Приблизился день ее рождения. Краснея, она попросила у Игоря денег и заказала столик в маленьком ресторане, который, знала она, нравился ему по воспоминаниям юности. За последние недели Света поправилась, помолодела; аппетит у нее был отменный, только вот сон не налаживался.
— Торчу на колесе, — однообразно шутила она и проглатывала таблетку.
Игорь, если он приходил с вечера, натянуто улыбался, отводил взгляд и повторял однообразно:
— Ты плохо выглядишь.
Эти слова с недавних пор раздражали ее безмерно. Она знала, что никогда не была такой красивой, как в ту осень. На улице она ловила быстрые мужские взгляды и отводила их улыбкой. Новый учитель физкультуры, увидев ее впервые, не удержался и цокнул языком. Молоденькая Инга, имевшая виды на учителя физкультуры, долго исподтишка приглядывалась к ней, пока не спросила во всеуслышание:
— Какой у вас рабочий стаж, Светлана Петровна?
— Непрерывный? — хитро вывернулась Света. — Тринадцать месяцев.
Она покинула учительскую, не дожидаясь обнародования точной цифры своего возраста. Цифра эта, так же как цифры на ценниках товаров, заваливших город, была ей безразлична. После смерти матери Света испытала такой прилив молодости, как будто… Будто вся кровь в ней свернулась и не течет, а колеблется сухими пленками, как лепестки тяжелых, без стеблей и листьев цветов, шуршащих томительно–звучно. Так молодо было ей, что, минуя лифт, она взбегала на свой высокий этаж и, поворачивая ключ в замке, по числу поворотов определяя, дома ли Игорь, нетерпеливо звонила четыре раза подряд. Звонок заливался соловьем, Игорь открывал дверь.
— А, привет, — говорил он, хмурясь, глядя на ее губы. — Ужинать будешь? Я скоро ухожу. Запрягли, понимаешь, в родительский комитет. Там тоже ремонт. Слушай, у вас в гимназии ремонтируют за родительский счет?
— Я не знаю, — огорчалась Света. — Кажется, нет. Ты придешь завтра?
Они виделись каждый день.
На трамвайной остановке было, как всегда, пусто. Шел густой липкий снег. Должно быть, он шел всю ночь, поскольку машина, стоявшая на другой стороне улицы, вся была облеплена им, так что цвета ее было не разобрать.
«Голубая, — дрогнув сердцем, определила Света. — Голубая или серая. Она всегда тут стоит по утрам».
Учитель физкультуры держал ее под руку. Он был удивительно весел и беззаботен, этот учитель! Совсем как молодой клоун на последнем представлении в чужом городе, откуда предстояло ему уехать с рассветом, уехать, и не вернуться, и не вспомнить ни разу потом о нынешней короткой гастроли. Он говорил без умолку, и шуткам его не было конца. Света же все хихикала, слабея и благодарно взглядывая на него. Учитель держал себя так дружественно–просто, как будто не он прошедшей ночью сделал ей предложение и получил отказ. Ей — немолодой полузнакомой женщине — и от нее, такой слабой, что рассмешить ее было сейчас легче, чем проколоть воздушный шарик.
Учитель старался, как перед полным залом. Манерой своей, снисходительно–ласковой, он напомнил Свете ее единственную подругу Асю, и тотчас она перелетела мыслями в пору своей недолгой, небурной юности, оставившей так мало следов в ее судьбе. Пожалуй, не будь той девической дружбы, заменившей Свете первую любовь, юность ее можно б было вымарать из дневника памяти как неудачный этюд спешащего романиста или как ненужную сноску в прозрачном тексте. Пожалуй, из всей той юности в существующей Светиной жизни (когда умерла мама) Ася была единственным человеком, легким для Светы. Подобно этому милому клоуну, балагурившему сейчас перед ней, Ася умела рассмешить ее тремя словами. Легкой Асиной ужимки, короткого жеста было достаточно, чтобы сломить угрюмость и серьезность, с отрочества сковавшие Свету, как реку схватывает ранний лед. Так же, как в это утро с Сережей, Свете было с ней просто и весело, и она никогда потом — Ася вышла замуж в Москву сразу после выпуска, — никогда не искала других дружб, поняв (не рассудком, но острым инстинктом), что одиночество суждено ей и что, в сущности, судьба распорядилась правильно, лишив ее Аси…
«Разве что в старости, — светло задумалась Света, пропустив ненароком Сережину репризу, но продолжая улыбаться остывающей улыбкой, — когда вырастут Асины дети…»
Младшему недавно исполнилось семь. Какое–то время они еще переписывались. Ася наезжала, звонила. И Света однажды, проездом, навестила подругу в ее московских немыслимых новостройках. Дело было зимой; добираясь от вокзала троллейбусами, Света чуть не отморозила ноги. Московская ночь, накрывшая клочковатой сетью тело изуродованного города, извивающаяся множеством ничем не спаянных отростков, напугала ее столь сильно, что ни разу больше Свете не захотелось увидеть Москву, как ни звала ее Ася в письмах. А письмам их с годами стало недоставать простоты и легкости, и все труднее им было понимать, за что они любят друг друга. «Мышка», — обращалась к ней Ася, и в ласковом этом прозвище слышалось Свете все менее шутки, все более — жалости.