Об алмазе. Думать о нем было легче всего, и, раздеваясь в тесном гардеробе, Света договорилась с учительницей информатики, что та распечатает ей компьютером три десятка объявлений… Что–нибудь в таком роде: «Потерявшая женскую перчатку в январе такого–то года в трамвае данной линии может позвонить по телефону…»
«И время после шести, даже после семи. Это будет забавно, когда найдется хозяйка. Бьюсь об заклад, что у нее есть норковая шубка…»
RUSSIAN PRESENT, PAST (3)
(РУССКОЕ НАСТОЯЩЕЕ, ПРОШЕДШЕЕ)
Вокруг чего крутится общий разговор на большой перемене в учительской?
Разговор в учительской, как в любом исключительно женском обществе, вертится вокруг магазинов. И как в любом русском, по преимуществу, обществе (молодой учитель из Канады, только сегодня поступивший в распоряжение школьной администрации, ни слова не понимает по–русски и по этой причине не принимает участия в беседе за чашкой чая; отпив глоток из общественного стакана, он ставит стакан на жостовский поднос и отходит к окну), как во всякой русской компании, числом поболее трех, в этой — учительской, женской — имеется пара–тройка пессимистов, из них один умеренный, а другой (другая) — махровый, и один–два оптимиста, говорящих редко, но метко, то есть с риском навлечь на себя потоки едких насмешек, ибо ничто так не раздражает общество раздраженных и озлобленных русских, как проявление, пусть в самой невинной форме, пресловутого «телячьего» и тем самым обреченного на убой оптимизма. Насчитывается, как везде, и несколько наблюдателей, не участвующих в беседе, но имеющих, что сказать, что и выскажут они в другом месте, более подходящем для их высказываний, нежели учительская гимназии, куда забежала Света на минутку — взять журнал…
Однако пришлось задержаться: директор вызвала ее к себе «побеседовать».
Пока Света медленно и неохотно идет, лавируя между креслами, к кабинету директора (примерно догадываясь, о чем ее будут просить, точнее, чего от нее собираются потребовать), она слышит полный оптимизма, бодрый старческий голос, который напоминает собравшимся, как страшно все было в эвакуации на Волге, и потом в Ленинграде до послевоенной отмены карточек, и в начале тридцатых… — и что же?
«Все пережили, перемоглись, товарищи», — говорит учительница труда, как видно, смущаясь, потому что она новенькая и чуть не самая старшая из присутствующих.
Нет, старше всех здесь историк Самуил Аронович — он сидит в углу за тетрадями, и он не в счет, как и молодой канадец, расположившийся на широком подоконнике.
Света закрывает дверь и садится к директорскому столу. Сейчас ей предложат классное руководство в седьмом «А», и предложат так, что она не сможет отказаться. Даже должна будет поблагодарить. Да, конечно, это просто формальность. Конечно, забот, по существу, никаких. Пионерская организация распалась. Сборы, «уроки мужества», «красные следопыты», тимуровская работа — ничего этого больше не надо. Что надо? Поговорите с Тамарой Федоровной. У нее большой опыт, она ведет седьмой «Б», очень, кстати, трудный класс («Одни блатные», — расшифровывает Света, ловя паузу, куда сможет она вставить свое «хорошо»)… Дисциплина, классный час раз в неделю, успеваемость… Родительские собрания и…
— Минимальная ответственность, Светлана Петровна! Ну как?..
— …
— Отлично! Я думаю, дети обрадуются. Они к вам, без лести скажу, очень неплохо относятся. Каким у вас уроком седьмой «А»? Ага… Я сегодня же зайду, представлю вас. А по поводу перегрузок вы не волнуйтесь. Вопрос с заменой Инги и Таечки решился сам собой. Вы уже видели этого канадского стажера? Детям несказанно повезло. Им в наших условиях так не хватает разговорной практики! Я уверена, вы с ним сработаетесь. Поможете немножко поначалу, учебник растолкуете… Какая миленькая кофточка на вас… Турция?
— Не знаю, — извиняется Света и выходит.
На душе у нее премерзко. Она ненавидит себя, директора, седьмой «А» в полном составе, не исключая Письмана, преподавательский коллектив, собравшийся на большой перемене в учительской, и лопоухого стажера из Канады, которому она обязана растолковать учебник (учебники!), — всех ненавидит она, но более всех себя, никчемную и трусливую, беспомощную и сдавшуюся, вечно обиженную, вечно извиняющуюся, битую…
«Как эта дурочка, ведущая домоводство… Девочка–старушка… Вон сидит, губы дрожат… Эк на нее набросились с трех сторон! Сейчас расстреляют по полной пятьдесят четвертой за распространение воспоминаний, порочащих… Как, однако, им не жаль бабулю… Как будто бабуля виновата, что рано родилась и поздно поумнела… Ишь, Валерия разошлась, пенсией попрекает, а самой до пенсии… Сколько Валерии до пенсии? А черт ее знает… И все же как мне надоело…»