— Валерия Викторовна! — примирительно вступает в разговор беременная Таечка. — Ну что нам считаться доходами! Всем трудно…
— Всем? — взвивается Валерия, бросая обескураженную атакой учительницу труда и поворачиваясь к Таисии.
— Я имею в виду — нам всем, учительской братии, — заранее сдавшись, поправляется Таечка, и Света усмехается, отметив, как нелепо звучит это — «братия» — в их монастырско–сестринской «обители».
— Вы–то хоть можете подрабатывать уроками… — немножко стихает Валерия, шумно откусывая бублик с маком и запивая его кефиром.
«Ага, а сама кефирчик пьет, а он ведь сейчас золотой», — зло подмечает Света, но вовремя вспоминает, что у несчастной Валерии больной желудок и что она работает из последнего, а в старые времена давно б ушла на инвалидность.
— Английский–то нынче в цене… — продолжает ворчать Валерия.
— Да когда мне? — махнув рукой у живота, перебивает ее Таечка и подзывает жестом учителя из Канады, который мнется от неловкости, не понимая, что происходит: возможно, коммунистическое собрание и вокруг коммунисты, но ему говорили, и он читал, что коммунисты в подполье, так почему они кричат, эти русские женщины, одна другой красивее, а особенно беременная… это он ее должен заменить с понедельника? Как интересно…
Сказав канадцу пару слов по–английски, Тая покидает учительскую. Юноша подходит к Свете, кланяется и начинает разговор, отдельный от общего, опять возобновившегося с подачи умеренной пессимистки, учительницы информатики, муж которой, кажется, неплохо зарабатывает.
«Да, программист по договору, работает без выходных, но зато отпуск они провели в Испании, и, скажу вам по совести, Ирочка, что–то в этом есть: не пить, не есть, но две недели — в Испании, а? Как это по–русски!» — ловит Света шепот Валерии, адресованный уху учительницы биологии, и переключается на английский.
У канадца отвратительное произношение. Света не понимает ни слова. Ей стыдно. Она беспомощно оглядывается. Самуил Аронович, оторвавшись от тетрадей, сочувственно смотрит на нее.
— По–моему, Светочка, — вполголоса говорит историк, — юноша просит позволения поприсутствовать на вашем уроке. У него такая яркая жестикуляция, что понятно без слов.
«Милый, милый Самуил Аронович!» — думает Света и чуть не плачет от умиления. Что–то творится в ней с самого утра. Ее бросает из одной крайности в другую. Чувства ее, несомненно, поддельные, не ее, не по ее прихоти испытываемые чувства, сражаются в ней, вооружившись дубинами, падают и уступают место следующим, столь же недолговечным, столь же обреченным исчезновению, как и предшественники их, слепо вертящие дубинками, разящие пустоту, бестолковые, обессиленные…
«Милый, люблю, милый, люб–лю… Люблю Самуила Ароновича! — громко кричит Света, разгоняя всех. — Люблю одного Самуила Ароновича, и никого больше».
— Самуил Аронович, — шепчет Света, наклоняясь к нему, — можно мне посидеть у вас на уроке? У меня окно…
— Ну разумеется, буду рад! Вы желанный гость на моих уроках. Кстати, сегодня у меня в десятом интересная лекция — реформы царствования Александра Второго. Весьма любопытно и весьма — вы согласны? — актуально.
Света согласна с историком. Ей не в первый раз, а в эту минуту со всей несомненностью представилось, что реформы Александра Второго имеют ко всему происходящему с ней самое прямое касательство. И от этой великолепной, обезоруживающе ясной догадки настроение ее, колебавшееся у нуля зловредной неверной шкалы, подскакивает вверх, зашкаливает и выталкивает наружу слабую улыбку, которая достается Дэвиду Смиту, двадцатилетнему мальчику из Торонто, прилетевшему в Петербург вчерашним вечером, но уже успевшему отправить открытку Бэкки Смит, сестре, студентке колледжа: «Россия — прекрасная страна. Русские женщины очень красивы».
Самуил Аронович преподает историю в школе с сорок седьмого года. На его памяти сменилось пять директоров и три поколения учителей. Сколько учебных программ сменилось на его памяти, он не считал, так как всегда старался учить не по программе, а «чтоб дети не скучали». И дети не скучали на его уроках даже в тех случаях, когда сам учитель скучал, растолковывая им основы исторического материализма и обществоведения — странной науки с хорошим русским названием. Предмет этот изучался в старших классах вплоть до конца восьмидесятых, и именно поэтому Самуил Аронович всю жизнь (исключая последние годы) предпочитал вести свой предмет в младших и средних: он не любил период новейшей истории человечества, да и новая история с ее буржуазными революциями и колониальными захватами страшила его многообразием примеров, долженствующих продемонстрировать всесилие методов исторического материализма, каковые методы были самым слабым местом своеобразной педагогической системы учителя.