Светлана Петровна заглядывает в конец журнала, где записаны данные о родителях учеников. Она знает по своему недолгому опыту, как часто в графе «отец» бывает проставлено «нет», а по поводу мешочка и всего остального лучше было бы разговаривать не с матерью, а с отцом странного ребенка. Но тут все в порядке: мать художница, отец…
— Жду тебя с папой. Кем работает папа? Мне не разобрать…
— Мой папа — правозащитник! — вдруг оживившись и блеснув глазами, говорит девочка и прибавляет ехидно: — Он не может прийти.
— Что? — Светлана Петровна не поняла. — Он юрист? Очень занят?
— Он диссидент, — с какой–то недетской запальчивостью заявляет Света. — Он живет в Америке. Он…
— Ясно, — обрывает ее учительница. — Это… — Красный мешочек, мелькнув над столом, снова исчезает в ящике. — Это папин подарок?
Девочка молчит. Светлана Петровна видит: она обижена, что ей не дали договорить. Несомненно, девчушка любит отца и гордится отцом, приславшим или привезшим ей глупую безделку, вонь в пластиковой оболочке, «аленький цветочек» из заглохшего заморского сада развлечений. Обида эта возникла как брешь в прочной стене равнодушия, которой окружена Света Тищенко, странный ребенок с недетской повадкой, с недетским презрением смотрящий в упор на Светлану Петровну, Свету…
И Света облегченно вздыхает, встретив этот взгляд, полный презрения и обиды, потому что чувство болезненной жалости, которое ныло в ней, как больной зуб, вмиг исчезает и заменяется живым, сильным и неожиданно веселым чувством интереса к маленькой суровой воительнице с химической гранатой в кармане. Света прощает маленькой Свете минуты испуга и беспомощности, пережитые ею, случайно попавшей в зону атаки, — против кого? зачем? — и честно выдерживает примирительную паузу, висящую во взгляде ребенка; выдерживает и сам взгляд, который наконец опускается перед ней, скользит лениво вдоль парты… через проход… по подоконнику… и наконец устремляется за окно. Свете любопытно и весело. Она радуется и немножко волнуется. Ей непременно хочется разговорить девочку. Непременно сегодня, сейчас, пока ей — пока им, им обеим — не стало все равно, пока не наступил вечер, одинокий, долгий, мертвый, мертвый, как ее лицо, каким увидела она его полчаса назад в полумраке уборной, в мутном зеркале, искривленном паутиной трещин.
— Так и быть, — хитро улыбаясь, говорит учительница. — Я отдам тебе эту штуку, но ты должна объяснить мне, почему ты так не любишь своих одноклассников и… — Светлана Петровна подходит к Свете и садится на соседнюю парту, — и почему ты так не уважаешь учителей. А когда вернется папа…
— Он не вернется.
Света забирает у учительницы мешочек и прячет его в ранец.
— Почему? — не задумываясь, все с тем же выражением хитрой веселости в голосе спрашивает учительница.
— Потому что тут все дерьмо, — нехотя и вместе с тем с вызовом бросает Света. — Будто вы не знаете.
— Я не знаю, — честно удивляется большая Света. — Объясни, пожалуйста.
Светлане Петровне и в голову не приходит сделать замечание по поводу употребленного Светой грубого слова. Разговор, кажется, идет на равных. «Вот и отлично», — думает Света. «Ну и пусть!» — думает маленькая Света.
— Все! — повторяет девочка, глядя в окно. — Все, все, все!
— Это тебе папа сказал?
Света как–то нехорошо раздражена этим папой–правозащитником, до которого минуту назад ей не было никакого дела.
— Я сама знаю.
— Но что же ты знаешь? Скажи мне, будь добра!
— Все знают.
— Кто — все? Правозащитники? Кстати, чьи права защищает твой папа в Америке? Или он сменил профессию?
— Там никого не нужно защищать. Там правильные законы.
— А тут неправильные?
— Тут вообще никаких нет. А скоро будет еще хуже.
— Поэтому все должны немедля собрать чемоданы и лететь в Америку?
«А готовясь к отлету, скуки ради и в назидание потомкам подпустить, сколько сумеешь, вони из импортного пакетика, — мысленно добавляет Светлана Петровна и заговорщицки взглядывает на девочку. — Но как я рада, что тут у нас с тобой, ребенок, совершенно банальный, ординарный объект для спора! И никакой мистики! Никакой тебе детской психопатии и гастропатологии. Так продолжим?»
Разговор продолжается:
— Не все, а только умные, кто понимает.
— Что? Что понимает?
— Ну, что все пропало.
— Так, ладно, будем считать, что я поняла тебя. Значит, все умные, кто понимает, скоро уедут, а глупые — я, например, или Самуил Аронович…