— Оставь себе. Так спою. За поминальные песни денег не берут.
Провела рукой по струнам и запела. Голос певицы был приятным, но в то же время в нем чувствовалась спокойная уверенность бывалого воина, не понаслышке знающего, что такое боль и смерть:
Ой, ты, коршун, надо мной не кружи,
Песню смерти мне напрасно не пой —
Ветер буйный, милый друг, укажи
Добру молодцу дорогу домой.
Ох, не ждали мы беды до поры,
Но нежданная приходит беда…
Налетела из-за черной горы
Ненасытных тварей злая орда.
Данила знал эту песню. Говорят, ее сложили еще до Последней войны. А еще говорят, что последняя строчка второго куплета менялась неоднократно. Враги-то были разные. А песня — одна на всех. И горе тоже одно на всех. Полной мерой, во все времена…
А мой милый ускакал далеко
На горячем беспокойном коне,
И не знает он, что льется рекой
Кровь горячая в родной стороне.
Где лежит твой путь, мой друг дорогой,
Где твоя непобедимая рать?..
Лишь успел бы буйный ветер степной
Эту песню для тебя передать…[2]
Диковинный инструмент давно замолчал вместе со своей хозяйкой, окончившей песню. А дружинникам все еще слышался свист стрел, лязг мечей об усиленные железом дубины нео и голос девушки, шепчущей ветру о своей беде.
— Не вернется ее парень, — громко вздохнул Тимоха. — Далеко поди забрался. Убили небось его нео, вместе с ратью вырезали.
Данила перехватил взгляд певицы — словно две молнии цвета неба прилетели со сцены. Тимоха, понятное дело, имел в виду героиню песни. Но, видать, слова дружинника задели в девушке что-то глубоко личное.
Тимохе-то все по барабану, не видит ничего. Упер подбородок в кулак, в одну точку уставился, кручинится под впечатлением песни. Да только, похоже, песен сегодня больше не будет. Девушка порывисто встала со стула, подхватила свой инструмент, собираясь уйти…
Данилу опередил Степан. Старый воин — мудрый воин, причем не только в войне, но и в делах житейских. И со слабым полом у него опыту сильно больше. Данила-то в этих вопросах, положа руку на сердце, недалеко от Тимохи ушел. И старше он всего-то на два года.
— Не уходи, красавица!
Голос дружинника был громким, чистым. Не зря он в десятниках ходил. Таким, наверно, мог быть голос Царь-пушки, вздумай она заговорить. Не захочешь — остановишься.
Девушка невольно обернулась.
— Поминальная песня была чудо как хороша, — продолжал Степан, для солидности поднявшись с лавки и степенно оправляя рукой усы. — Души погибших будут довольны. Уважь теперь живых, спой былину какую-нибудь, коли не спешишь сильно.
Девушка явно колебалась.
— Не откажи, сделай милость, — добавил Степан голосом, в котором мед искусно смешался со сталью, да так, что стали и незаметно — словно меч в бочке сладости утопили. Хоть и не видать его, а он есть. Как такому противиться?
Кивнула красавица и вновь уселась на стул. Провела рукой по струнам, словно погладила. Инструмент промурлыкал что-то невнятное, словно домашняя кысь. Данила наморщил лоб. Как же называлась в старину такая округлая балалайка? Гитарна, что ли? На картинке древней видал такое — сидят мужики у костра, автоматы на коленях держат, а у одного такая вот гитарна в руках. А вокруг деревья мертвые, развалины, скелет мута какого-то неподалеку валяется. Видать, уже после Последней войны ту картинку рисовали…
Девушка тем временем перестала гладить инструмент и внезапно ударила по струнам, прервав Даниловы мысли…
В годы славные, стародавние,
В стольном городе, во Москве,
Жил лихой купец, добрый молодец,
Без тяжелых дум в голове.
Жил он без забот, жил он без хлопот,
Знать не знал про грусть да печаль,
Но вот безделица — красну девицу
Раз он в пятницу повстречал.
Сердце дернулось и упало вниз,
Кровь к лицу горячей волной,
А она прошла, взглядом обдала,
Как речной студеной водой…
Внезапно Даниле почудилось, что он уже слышал однажды этот голос. Причем не здесь, не в Кремле, где родился и вырос, а где-то очень, очень далеко… Там тоже была пожухлая трава под ногами, деревья, свернутые мутациями в причудливые и жуткие спирали, чудовища, притаившиеся в темноте, жаждущие теплой человеческой крови. Но там на нем не было доспехов, лишь кожаная куртка со вшитыми в нее ненадежными защитными пластинами. И потертый автомат вместо меча. И странного вида коробочка в руке, из которой лилась песня, заполняя собой весь мир — от отравленной земли до тяжелого, свинцового неба: «Каждая птица ищет чистое небо… Каждое небо ждет свои крылья…»
Все это промелькнуло перед глазами Данилы — и пропало, словно мимолетный сон. Причем чужой, заплутавший в мироздании и случайно приснившийся не тому, кому предназначался. Привычная реальность вновь плеснула в глаза Данилы, словно ковш холодной воды спросонья. И здесь, в этой реальности, девушка с очень похожим (а может, все-таки с тем же самым?) голосом пела совсем другое:
И запил купец, добрый молодец,
Но вино не впрок, как вода,
Не забыть на раз взгляд зеленых глаз,
Вот такая, братцы, беда.
Но столетний дед парню дал совет:
— Что кручинишься? Не пойму.
Ведь ей любовь твоя беззаветная,
Безоглядная ни к чему.
Испокон веков от таких оков
Знает средство русский народ
Коль любовь-змея сердце выела,
Делай заговор-приворот.
Ну а чары те в этой грамоте,
Переписанной от руки.
Пусть помечется красна девица,
Пусть помается от тоски.
Так промолвил дед и исчез, и нет
И следа его на траве.
Только грамота, только встреча та
Да слова его в голове.
Данила зажмурился, тряхнул головой. Надо же, привидится эдакое, причем среди бела дня! Вроде и не пил почти… Надо просто выспаться, отдохнуть, тогда и не будет мерещиться всякое-разное. Вот только доесть по-быстрому что осталось на блюде, песню дослушать и сразу не мешкая надобно дать команду своим выдвигаться обратно в корпус. Посидели, традицию соблюли, перекусили — пора и честь знать.
А девчонка, похоже, сама завелась от разудалой песни. Струны звенели, стонали и плакали над несчастной любовью какого-то купца, которого крепко заарканила неведомая красотка…
Хоть и не хотел размышлять над тем,
Что старик ему говорил,
Но стародавнее заклинание
Ночью парень тот сотворил.
Руку белую сталью острою
Резал до крови над свечой,
А после что-то там полушепотом
Пел и сплевывал за плечо…
Но дослушать песню не получилось.
От сильного удара ногой мощно ударилась об косяк входная дверь. Инструмент прозвенел надрывно, словно в него стрела вонзилась, — и замолчал вместе с хозяйкой. Застыл Барма у стойки. Споткнулась и чуть не упала Глафира, спешащая на кухню с пустым подносом. Разом обернулись дружинники. Обернулись — и тут же их руки сами собой метнулись к поясам… И опустились. Кто знает, что было б сейчас в трактире, кабы оружие не осталось лежать на столах в Кавалерийском корпусе. Потому как никто в Кремле не смел направить оружие на дружинника. Даже и в мыслях не было ни у кого. Да и зачем держать на прицеле наипервейшего защитника крепости?
А в трактир продолжали вбегать автоматчики, сноровисто рассредоточиваясь вдоль стен и с ходу ловя в прорези прицельных планок недоуменные лица дружинников. Были те автоматчики облачены в черные одежды, наподобие монашеских. Глубокие капюшоны, наброшенные на головы, скрывали их лица. Данила отметил, что хоть двигались они легко, как профессиональные воины, а вот оружие держали в руках неумело. Начнись серьезный бой, такие вояки перестреляют и своих, и чужих. И были бы у дружинников в рукавах метательные ножи, то под каждым капюшоном уже торчало б по паре заточенных стальных стержней. Только каким боком все потом обернулось бы, вот вопрос… К тому же вошедшие не стреляли. А почему? Хотели б убить, давно бы убили, безоружных-то…
Вопрос разрешился сам собой.
Через порог неторопливо переступил невзрачный, ничем не примечательный человек. Такая же черная ряса, как и на автоматчиках, лишь капюшон откинут и свободно лежит на плечах. В общем, и правильно. Что одет тот капюшон на голову, что снят, разница небольшая. Все равно такое лицо не запомнишь, даже если очень захочешь. Бесцветные глаза на бесцветном лице, вот и все описание. У трупа и то больше запоминающихся черт.