"Ничего, — размышлял Василий Григорьевич, — даст Бог, выберем самодержца на Земском соборе да заживем по-прежнему, тихо и благочестиво".
По улицам сновал народ: степенно шествовали монахи в торчащих из-под шуб рясах, на перекрестках дежурили стрельцы и казаки, бегали ободранные мальчишки, неспешно прохаживались торговцы с висящими на груди лотками, в которых лежали прикрытые тряпкой пироги. Перед каждой церквушкой с дюжину нищих и юродивых вопили, требуя милостыни и демонстрируя всем желающим заскорузлые раны. Василий Григорьевич, брезгливо поджав губы, отворачивался от них и прятал бороду в меховой воротник.
Между тем, миновав Ильинку, сани выехали на Пожар. Площадь была полна: здесь раскинулись торговые ряды. В воздухе плыли запахи свежеиспеченного хлеба, чеснока и жареных куропаток, которых готовили здесь же, на костре. Продавцы, притоптывая от холода, расхваливали свой товар, а румяные бабы, бородатые мужики, оборванные дети толпами бродили между рядами, крича, споря, торгуясь.
Сани замедлились, а потом и вовсе остановились.
— Что там? — крикнул Телепнев вознице.
— Кажись, драка, Василь Григорьич.
И в самом деле, два мужичка в тулупах азартно пинали бродягу в дырявом зипуне. Тот закрывался руками и верещал:
— Больно же, ироды!
— Ниче, тебе наука, вдругорядь не будешь воровать!
— Ладно, нехристи, вмале попляшете, вот выберут царя-батюшку, он вам живо покажет, как втридорога драть!
— Эва, сказанул. Да бояре век промеж себя не договорятся, — засмеялся стоящий у лотка старик.
Отпихнув нападавших, бедолага в зипуне торжественно поднял багровый от мороза палец:
— Истинно, Царица небесная послала ужо заступника нам! Надысь[4] нашли на алтаре Успенском младенца с державою в руках и скипетром, и бысть ему царем!
— Да ты почем, дурак, ведаешь?
— А все про то сказывают, а иные и сами видели. А живет он в Кремле-городе, в палатах боярина Шереметева.
— Уй, да слыхала я про того младенца, — фыркнула толстая тетка в убрусе, — да только не Богородицей он послан, а извергами-иноземцами, дабы Рюриковичев престол загрести да нас в латинство обратить.
— И не иноземцами вовсе, а боярами нашими, которые из седмочисленных[5]. Жалко им с властью-то расставаться.
"Чего только ни болтают", — усмехнулся про себя Телепнев, пока возница кнутом прокладывал дорогу.
Пять минут спустя сани миновали мост надо рвом, окружающим Кремль, и через широкие Никольские ворота прямиком направились к Житничной улице, где стоял двор боярина Шереметева.
— Здрав будь, боярин Федор Иванович!
— О, Василь Григорьич, наконец-то, — обрадовался Шереметев, поднимаясь. — А я как раз отдыхаю. Проходи, садись. Марфа! Сбитня гостю горяченького!
Они уселись возле накрытого парчой стола. Холопы забегали, и через пять минут перед Телепневым стояли большая кружка с дымящимся сбитнем, плошка с патокой и вазочка с вареньем. Перекрестившись на иконы, Телепнев с видимым удовольствием втянул носом пряный запах горячего медового напитка.
Выгнав всех из горницы, Шереметев выжидательно взглянул на Василия Григорьевича:
— Ну, сказывай, как съездил.
— Да неча сказывать-то, Федор Иваныч, — развел руками гость. Свою ферязь он оставил в сенях и теперь радовал глаз ярко-синим бархатным кафтаном с золотыми пуговицами. — Не желает старица Марфа сынка свово на царство отдавать. Мы-де четырех царей за восемь годков извели, и Мишке, мол, она такой судьбы не желает.
— Уговаривал ее? Дары мои отдал?
— А то как же. Да она ни в какую, хоть кол на голове теши. Вот, грамотку тебе прислала.
Телепнев достал из-за пазухи помятый свиток и передал Федору Ивановичу.
— И молю тебя, батюшка мой, все свое могущество употреби, — Шереметев бегал по строчкам глазами, бормоча под нос, — дабы Мишу мово от такой участи отвести… а уж я за тебя молюсь денно и нощно… и за господина моего полоненного Федора Никитича… а сынок мой молод и к державной доле не способный…
Наконец он откинул письмо и в сердцах плюнул:
— Тьфу ты, вот упрямая баба! Уж чего, кажется, лучше, так нет — противится.
— И не говори, — вздохнул Василий Григорьевич. — Что ж теперь делать станем, а, Федор Иваныч? Для нас лучше Мишки-то Романова не сыскать.
— А ничо. Я уж и с батюшкой его списался, обговорили, дескать, как только сын на царство встанет, так сразу его, Филарета, из полона-то и выкупит. А мы уж тут постараемся, чтоб митрополиты его патриархом поставили, нам не впервой. Так что хочет инокиня Марфа Мишку благословить аль нет, никакого различия. Выберем его, и согласится, некуда ей деваться-то будет.