— Да полно, — повел плечами Лыков, розовощекий тридцатипятилетний здоровяк. — Чай, они промеж собой сговорились, чтоб страху на нас нагнать.
— Нет, Борис Михалыч, — покачал головой Трубецкой. — Тут не усомнишься, ладно б кто один такое сказывал, а тут двое, да от разных хозяев. Никак не могли они сговориться, да и грех великий такое измыслить.
— Это верно, — кивнул Мстиславский, — не станут писарь архимандритов с человеком Пожарского такое удумывать. Да, братцы, похоже, прижал нас младенец Богоданный. Ни тебя, князь, ни меня, ни твово, Борис, Мишку не выберут. А станет он царем да подрастет — так седьмочисленных бояр, целование креста Владиславу да сиденье у вора Тушинского нам не простит.
Собеседники понуро кивнули: у каждого был свой грех перед Русью. Мстиславский совсем недавно был главой Семибоярщины, в которой состоял и Лыков, а Трубецкой и вовсе входил в правительство Лжедмитрия Второго.
— А ты, Федор Иваныч, как мыслишь-то, он и взаправду посланник?
— Да Бог его ведает. Только я вам, други, так скажу: ежели кто из бояр сынка своего подкинул, то мне не диво.
Трубецкой, покосившись на сидевшего неподалеку Воротынского, подался вперед и прошептал:
— Намедни было такое. Марья Петровна, сестра князя Буйносова, призналась, что муж ее вместе с боярином Куракиным пытались того мальца за сына Иван Михалыча выдать. Насилу мы с Пожарским разобрались.
Мстиславский с Лыковым переглянулись и придвинулись поближе к Дмитрию Тимофеевичу. Тот шепотом рассказал о том, чему был свидетелем в доме Шереметева, присовокупив изрядную долю слухов и сплетен. Не успел он закончить, как над их головами послышалось:
— Здравствуй, князь.
Над ними склонился Воротынский, вены на его мощной шее вздулись. Трубецкой вспыхнул, вскочил и неловко поклонился.
— Батюшка Иван Михалыч…
— Об чем шепчетесь?
Дмитрий, метнув предостерегающий взгляд на Мстиславского, рассмеялся:
— Дык о чем вся Москва ноне шепчется? О посланнике Господнем, вестимо. Слыхал, батюшка, про глас Богородицы?
— Нет, не ведаю, сказывай.
Трубецкой шагнул в сторону, увлекая за собой собеседника. Они отошли, а Лыков удивленно выдохнул:
— Да-а. Значит, Воротынский на венец больше не претендент. И Куракин с ним.
— Что ж, тем лучше. Но скажу тебе, Борис Михалыч: покудова младенец жив, всяк им могет воспользоваться. Намедни у Буйносова не получилось, так получится у кого-нибудь другого. Решать с ним надобно.
— А ежели он всамдель Божий посланец?
— Брось, не дури, он либо дите боярское, либо просто приблуда, которого нерадивая мать по бедности в церкву подкинула. Но для нас он опасный, вот что важно. Надобно нам к нему как-нить подобраться. Вишь, охраняют его.
Лыков неуверенно пожал плечами.
— Даже и не ведаю.
— Слухай, Борис Михалыч, давай без затей. Пока подкидыш этот жив, ни мне венец не примерить, ни твому Мишке-отроку. Значит, нам с тобой и дело делать.
Мстиславский знал, на какую мозоль давить: женой Лыкова-Оболенского была Анастасия, родная тетка Михаила Романова.
— Ладно, Федор Иваныч, сказывай, что замыслил.
— А что тута мыслить? Послать к нему душегуба с острым ножичком, да и всего делов. И без оплошки надобно — собор-то Земский до Великого поста царя должон выбрать. Только как нам охрану обхитрить?
Повисло тягостное молчание. Гости смеялись, шумели, но заговорщики этого не слышали, каждый из них обдумывал мрачный план.
— Здравица боярину Федору Иванычу! — раздалось за столом, и все подняли чарки.
Мстиславский привстал, благодарно склонил голову и снова вернулся к своим мыслям.
— Погодь-ка, — встрепенулся вдруг Лыков. — Кажись, ведаю, как нам мальца приговорить. Мой конюх, Ефимка, на соседний двор к одной девке бегает.
— И что нам с того?
— Ты, батюшка, никак запамятовал? Я ж через забор от Шереметева живу. Вот и сказываю: конюх мой девицу ихнюю обхаживает, а та приставлена к младенцу для присмотру. В комнате его убирается, ставенки распахивает, да мало ли чего.
Мстиславский замер, блеклые глаза его загорелись, дряблые щеки затряслись.
— А ведь и верно, ты ж с тем двором соседствуешь! Добро, Борис Михалыч, пусть так оно и будет. Обскажи своему холопу, что делать надобно, ну, а мы с тобой сочтемся, чай, не впервой. С Божьей помощью нам…
Испуганные крики гостей помешали ему договорить. Федор Иванович поднял голову и побледнел. Трубецкой стоял у стола, судорожно ловя ртом воздух, в одной руке он держал чарку с вином, другую прижимал к горлу. Глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит, лицо покраснело, вены на висках вздулись. Он медленно поставил чарку на стол, зашатался и рухнул на пол.