— Ты почто здеся?
Тот, боясь даже поднять голову, ткнулся лбом в сафьяновый сапог и забормотал пересохшими губами:
— За сына пришел челом бить, батюшка. Схватили его на святую Варвару, вот милости прошу.
— Как звать?
— Прошкой.
— А дальше?
— Э… Лопатой меня кличут.
Закатив глаза, бородач тяжело вздохнул:
— Так то твое имя, что ль?
— Вестимо, мое, батюшка, — Прошка снова ткнулся лбом в сапог.
— Да почто мне твое, бестолочь! Сына как кличут?
— Михайло, милостивец…
— Афанасий, глянь-ка без оплошки, Михаил Прохоров, сын Лопатин. Да не мешкай, делов-то у нас нынче больно много.
Подьячий заметался, открывая то один фолиант, то другой, и наконец сообщил:
— Вечор на дыбе отдал Богу душу.
Бородач наклонился к фолианту, провел пальцем по строчке на пергаменте.
— А ну-кась… Все правильно, помер.
У Прошки зазвенело в ушах. Уж не ослышался ли? Он поднял голову и, дикими глазами глядя на подьячего, спросил, как дурной:
— Чаво?
— Чаво-чаво, преставился сынок твой, вот чаво. Ступай отсель, без тебя делов навалом.
Прохор не помнил, как оказался на улице, как сошел с высокого крыльца, не видел, как растерянно посмотрел ему вслед сторож. Ничего не замечая вокруг, Лопата шел, то и дело натыкаясь на торговцев, священников, баб с корзинами. Пару раз чуть не попал под копыта, вслед ему летели ругательства, но и их он не слышал.
"Что же это? — билась в голове мысль. — Да как же? Обещались ведь сынка-то спасти, я ради него на страшный грех пошел, а они…"
Кто "они", Прохор не знал. Но боль и горечь потери заполонили его душу.
"Эх, Мишка, Мишка, что же ты, дурак, наделал?! И помыслить-то жутко, на дыбу вздернули, все косточки переломали. А я-то, я-то хорош, не пособил сынку единственному!"
Слезы катились из глаз, оставляя заиндевевшие дорожки на искаженном болью лице. Зачем теперь жить?
"Что теперича делать мне, Господи всемилостивый? Я ж за ради Мишки две живые души загубил".
Получасом позже в домовой церкви Мстиславского Прохор уже исповедовался, рассказывая священнику о том, как отравил Трубецкого по подкупу князя Черкасского.
Глава 11
Очередной день Земского Собора подошел к концу, и бояре, вспотевшие в своих меховых шубах, расселись на лавках в ожидании, пока все остальные покинут церковь Успения. Конечно, по уму-то весь этот гостиный, приказный, стрелецкий, посадский да уездный сброд должен их пропустить, но увы — народу собралось так много, что дородным боярам к выходу было не протолкнуться. Вот и сиди теперь, прей в мехах, ожидая, пока всякая шелупонь освободит дорогу.
Об этом с грустью размышлял Федор Иванович Шереметев, то и дело вытирая платком намокший лоб. Сколько же это будет продолжаться? Второй месяц почти каждый день собираются, а толку нет. Не могут никак выбрать царя, и все тут.
Поначалу дело шло гладко: почти сразу договорились "иноземных королей и Маринку с сыном не хотеть", а выбирать из русских родов. И вот тут началось — бояре хотели одного, дворяне другого, казаки — третьего, да и внутри сословий единства не было. И как ни старался Федор Иванович, и так, и эдак уговаривая за юного Михаила Романова, к единому мнению Собор пока не пришел.
Церковь потихоньку пустела, и бояре потянулись к выходу. Шереметев, задумавшись, по-прежнему сидел на лавке, когда его окликнул святитель Ефрем, митрополит Казанский.
— Федор Иваныч!
— Владыко?
Священник — серьезный, седобородый, в парадной шапке с вытканными ликами святых — сидел на золоченом стуле, полагавшемся ему по чести первого архиерея Русской Церкви. Вот уже год, как скончался Патриарх Ермоген, и с тех пор Ефрем пребывал Местоблюстителем.
Он оглядел опустевшую церковь и повелительным жестом подозвал к себе Шереметева. Тот молча подошел, опустился на колени. Получив благословение, встал и вопросительно посмотрел на митрополита.
— Доколе ж мы венценосца выбирать будем, а, Федор Иваныч? — Ефрем сурово взирал на боярина, словно именно он был виноват в том, что ну Руси до сих пор нет царя.
— Откель же мне ведать-то, Владыко? Ежели глядеть, как ноне все идет, так, могет, и до лета аль доле.
— Да уж и достойных не осталось, всяк себя опорочил, а иные померли. Мстиславский у седьмочисленных бояр головой был. Куракин, Воротынский — уж куда, кажется, лучше бы, так нет, опоганили имя свое подменой младенцев.
— И то, — кивнул Шереметев.