Ему доставляло удовольствие слушать, как Местоблюститель перечисляет претендентов-неудачников. Подтянув ближайшую лавку, он сел, скинул верхнюю шубу и облегченно вздохнул.
— Князь Пожарский грамоту за шведского королевича писал и тем себя запятнал, — продолжал Ефрем. — Да и худороден он для державы-то. Трубецкой… Что с ним, помер уже?
— Здравствует покамест…
— Ну, дай Бог, дай Бог.
— Но, сказывают, недолго ему осталось. Совсем плох.
— Ох-ох-ох, грехи наши тяжкие, — вздохнул Местоблюститель. — И ведь за раз двух потеряли из тех, кто венценосцем-то мог бы стать. Слыхал ты, сказывают, мол, чей-то челядинец покаялся, будто по велению князя Черкасского Трубецкого-то опоил? Вроде как они казачьих атаманов не поделили.
— Слыхать-то слыхал, да брешут, поди, Владыко, — Шереметев знал: если возражать упрямому Ефрему, он лишь сильнее утвердится в своем мнении.
— Нет, не брешут! А коли и брешут, все одно, князю теперича веры нет. В таком-то деле и маленького пятнышка с избытком. Коготок завяз — всей птичке пропасть.
— Оно конечно.
— Нельзя Руси без царя, Федор Иваныч, — святитель наставительно поднял палец, — ибо некому тогда о ней печься да о людях Божиих промышлять.
— Вестимо, — в который раз кивнул Шереметев.
— И кто ж у нас остается, а, боярин?
— Да мало ли родовитых племен на Руси? Вон хоть Романовы. Федорова отрасль младая, Мишка, чем не венценосец? Сарыни[9] он памятью Анастасии любезен, а нам — добродетелью его батюшки-митрополита.
Ефрем упрямо мотнул головой.
— Он молод, неразумен, к тому ж Филарет у Тушинского вора служил.
— Тогда, могет, Богоданный посланник? Мыслю, коли выберем его, Заступница небесная укроет Русь своим незримым покровом, и прекратятся наши беды.
— Сумлений много, — вздохнул святитель. — Слыхал, ты его на своем дворе держишь? Чудеса, сказывают, вокруг чада происходят?
— Воистину, Владыко. "А коли выберут Петрушу, так я при нем как-нибудь пристроюсь".
— Сам хочу их видеть, — решительно сказал Ефрем. — А то казаки кричат, мол, подложное дите-то. Они, окаянные, к своей воле нас хотят наклонить, а сами-то и не ведают, кто им более любезен, Черкасский аль Трубецкой. А ноне и вовсе один помирает, другой опорочен. Ты вот что, Федор Иваныч, как диво какое учинится, без оплошки за мной посылай. Помнишь, поди, я на Крутицком подворье стою.
Шереметьев задумчиво кивнул, явно думая о чем-то своем.
— Куды ты, Иван?
— К Дмитрию Тимофеичу, куды ж еще-то.
— Неможно к нему, помирает князь, сам же ведаешь.
— Гиль[10], - Иван, высокий худой детина с жиденькой бороденкой, писарь и доверенное лицо Трубецкого, нетерпеливо отстранил челядинца, преградившего ему дорогу, и толкнул низенькую дверцу.
Здесь, в бывших палатах Годуновых, в опочивальне, где на мягких перинах лежал князь, находились трое: лекарь, приказчик и личный духовник Дмитрия Тимофеевича. Они тихонько переговаривались, косясь на больного, который своей бледностью мог поспорить с сугробами за окном.
Услышав скрип открывающейся двери, Трубецкой с трудом приоткрыл глаза, увидел Ивана и тут же перевел взгляд на приказчика.
— Подите.
— Но как же, ба…
— Ступайте.
Все трое вышли, Иван плотно закрыл за ними дверь и шагнул к лавке, служившей Трубецкому постелью. Подтащил небольшую скамеечку, уселся и улыбнулся нетерпеливо смотрящему на него князю. Тот выглядел гораздо лучше, чем несколько минут назад.
— Все учинилось, как надобно, батюшка Дмитрий Тимофеич, — сообщил он и замолчал.
Приподняв голову, больной поторопил:
— Ну, сказывай же, Ванька, сказывай, чего годишь.
Расправив на коленях полы темно-синей ферязи с золотистой окантовкой, Иван начал:
— Нашел я Прошку Лопату, отца того Михайлы, коего за разбой на Волоцкой дороге поймали. Пришел к нему и сказываю: спасет, мол, князь Черкасский, хозяин мой, сына твово, коли подсыпешь Дмитрию Тимофевичу вот эту травку сушеную. И даю ему обычную ромашку, в пудру молотую. Прошка мялся попервоначалу, но потом сладили. А как ты выпил то вино-то, да притворился опоенным, так страшно и помыслить, что с ним учинилось.
— Не видал его, — улыбнулся князь. — Но всполох знатный получился. Ох, как Мстиславский-то испужался, и вспомнить смешно.
— А как ты сведал, что он стольника-то принудит из твоей чаши хлебнуть? — поинтересовался Иван, преданно глядя на хозяина.
— Что ж ему еще-то делать было? Вестимо, кого-нить виноватым учинить. И я б так же поступил. Потому, как только я будто б занемог, так в суматохе и подкинул в чарку тот корень ядовитый, дабы все ведали, что я отравы-то хлебнул. Ну да Бог с ним, дальше сказывай.