Чем можно было ответить на столь неприкрытую лесть? Только настоящим, крепким словцом:
— Орешко, иди ты в!.. — Я послал красноречивого товарища туда, откуда он имел честь выйти лет этак сорок пять назад.
Мой друг не обиделся — в моих словах была правда жизни. А как можно обижаться на правду? Тем более я не любил иезуитского подхода к конкретному делу. Издалека начинают только импотенты и политики. Проще надо быть, господа, проще и доходчивее. Как лозунг дня: «Если он такой умный, почему он такой мертвый». Однако генерал, руководствуясь своими деликатными соображениями, все-таки не торопился… Поначалу он напомнил мне историю, связанную с гибелью Степы Рыдвана, когда на конспиративный терем-теремок набежала с хлопушками неизвестная банда. Пока я покорял матушку Сибирь, Никитин отработал версию причастности ГРУ к ссученному наскоку. Версия подтвердилась: грушники вели золотого тельца в лице Сынка бывшего Политдеятеля. (Как это давно было, Господи!) И, разумеется, пытались защитить свой интерес всеми доступными средствамй, включая огневые. На поражение.
Извечная борьба двух тайных служб: безопасности и военной разведки. Кто лучше? И если раньше схватка находилась под бдительным партийным контролем, то ныне, в эпоху базарных отношений, Конторы перешли на самоокупаемость. После шести часов вечера, когда заканчивалась нормированная служба во благо отечеству. У всех, повторюсь, семьи, дети, тещи, долги, дурные пристрастия к зеленому, скажем, змию или там автомобилю, или к норовистым кобылкам, гарцующим по обновленным арбатским тротуарам. А за бензин и смутные удовольствия надо платить. Желательно в зеленой, как и вышеупомянутый змий, валюте. Где можно нарвать «зелень»? В карманах новых рябушинскихъ, морозовыхъ, мамонтовыхъ и прочих. Их, сборщиков лоя[3], страх потерять собственную шкуру и капиталец, нажитый беспримерным, потным подвигом на бумажных биржах, заставляет обращаться в соответствующие организации, способные в нерабочее время заняться проблемами нового, но трусливого класса пеньковых нуворишей. Хотя в той нашей, давней истории несколько иной, более сложный расклад сил, однако принцип все тот же: хозяин платит — служивый служит, не жалея живота своего.
Так вот, лихие грушники, обнаружив спецаппаратуру в барских апартаментах, пошли на штурм опасного источника, видимо, догадываясь, кому он принадлежит. Зеленый листопад производства USA помутил их разум производства СССР. Что, впрочем, не помешало им натянуть на уши вязаные маски.
— И какое это имеет отношение к сегодняшнему дню? — снова не выдержал я долгих исторических экскурсов. — Вымолотить из жизни горшатников[4]? Без проблем.
— Да погоди ты, — плюнул в сердцах генерал. И на Тузика тоже, между прочим. — Куда ты все лезешь…
— А ты харкаешь на беззащитную скотину, — резонно заметил я. — Дай ему овощ. За моральный урон его хозяину, то есть мне.
— Излагаешь ладно, — восхитился Орешко, пальцами ощупывая упругие овощные тельца. — Вроде не я, а ты пил.
— Надышался. Ядовитыми парами.
— А ты не дыши, — с философским глубокомыслием посоветовал Орешко, выдирая из банки огурец. Так, должно быть, акушер-коновал рвет младенца из материнской утробы. — Ап! Шарик!
Пес, руководствуясь человеческим принципом — назови меня хоть чертом, а положенное дай, — заглотил маринованную мину. И снова залег в засаде, как у пограничной полосы. Чтоб мы все так служили. За соленый огурец, банку тушенки, бутылку горькой и ласковый взгляд хозяина.
Между тем генерал, прерванный мной и Тузиком, вернулся к проблеме текущего дня. Новая проблема заключалась в том, что никого не надо брать на храпок, а надо совсем наоборот — найти.
— Найти? — удивился я. — Кого?
— А вот его. — Орешко вытащил из кармана портмоне, из него — фотографию. — Познакомься, Рафаэль.
Я едва не свалился с крыльца. От такой кликухи. С таким имечком надо сразу вешаться на первом попавшемся столбе. Или топиться в грязном водоеме с домашними утками и гусями.
Цветной фотопортрет был выполнен в лучших традициях СБ (службы быта). Манерный наклон головы. Томный взгляд к поднебесью. Неестественный румянец на щеках. Вьющиеся смолистые локоны. Хрупкие, фарфоровые черты лица эстетствующего создания лет семнадцати.
— И какой у него пол? — засомневался я. — На девицу похож.
— Зришь, братец, в корень, — хмыкнул генерал. — Голубой. Как небо.