Становясь на цыпочки, Баджи тянулась к глыбе халвы, лизала липкие грани.
— Хватит! — отгонял ее халвачи́, как муху.
Вчера он обманул Баджи, не дав даже коснуться халвы. А сегодня и вовсе прогнал ее от себя…
Халвачи́ ошибался, считая Баджи нищенкой: она была обладательницей мешка с деньгами — так, по крайней мере, казалось ей, когда она держала в руках свой синий мешочек с несколькими копейками. Откуда были у нее эти деньги? Дважды в год — в праздники новруз и курбан-байрам — дарил Дадаш дочери по копейке; в синем мешочке была также копейка, найденная Баджи в щели пола. Правда, о том, чтобы истратить хотя бы одну из этих копеек, не могло быть и мысли: девочке надлежит копить деньги, чтобы в будущем улещать родственников мужа, особенно — злую свекровь. Баджи прятала синий мешочек глубоко в подстилке, по нескольку раз в день пересчитывала свои копейки. Она зорко хранила этот синий мешочек — жалкий откуп судьбе за далекое счастье…
Баджи пошла вдоль длинного одноэтажного здания.
Даже среди закопченных домов Черного города оно выделялось мрачностью и неприглядностью. Окна его находились у самой земли. Это были «номера» — наиболее дешевые жилища Черного города, приют нищеты.
Шум голосов, звук гармошки остановили Баджи у одного окна. Сквозь рваную занавеску Баджи удалось заглянуть внутрь комнаты. Какие-то женщины и мужчины сидели обнявшись и, раскачиваясь из стороны в сторону, пели хриплыми, пьяными голосами.
— Пьяницы! — пробормотала Баджи брезгливо, подражая отцу: Дадаш, соблюдая коран, не пил. Но в глубине души Баджи питала симпатию к пьяницам: много забавного делает пьяный человек — скандалит, дерется, валяется в лужах. Она просунула голову за занавеску.
— Куда прешь? — окликнул ее изнутри женский голос.
Баджи не двинулась с места… Кочегар напугал ее пожарным колоколом. Мазутник хотел хлестнуть ее тряпкой. Мальчишки кидали в нее камнями. Хозяин чайной плеснул в нее опивками. Халвачи́ отмахивался от нее, как от назойливой мухи. «Куда прешь?» — гнали ее теперь даже женщины из номеров. Все, все гнали ее от себя.
А куда, куда ей было идти?
— Сама пошла вон! — огрызнулась Баджи.
Кто-то кинул ей бранное слово.
— Бесстыжие! — крикнула она в ответ.
Она слышала, что так называют обитательниц номеров, знала — их презирают, и сама, не понимая за что, готова была их презирать.
Кто-то подскочил к окну. Баджи отбежала. Она бежала домой, шлепая по лужам, перебираясь через рытвины и канавы. Ноги ее были забрызганы грязью. Она ощущала усталость, голод и одиночество.
Вечер
Дом, в котором жила Баджи, казался ей огромным.
Она не раз принималась считать его окна, но всякий раз сбивалась со счета.
Зато она знала, кому какое окно принадлежит. Десять ярких окон в верхнем этаже — это квартира заведующего; шесть рядом с ними — квартира его помощника; два окна в первом этаже — квартира тети Марии, экономки; два следующих — квартира Теймура, старшего охранника. Затем шли одиннадцать мутных окон — квартиры, в которых жили рабочие. А самое крайнее окно с разбитыми стеклами — окно комнаты ее отца.
Дом этот был несколько чище, красивей, стройней соседних домов. Иногда над квартирой Дадаша слышались звуки пианино, нестройный топот ног. Там, взявшись за руки, танцевали дети, приехавшие в гости к дочерям заведующего. Сидя подле больной, Баджи прислушивалась к музыке, к топоту ног. Случалось, что с потолка сыпалась отсыревшая штукатурка. Весело было, наверно, там, наверху!
Это был «фирменный» дом. Разве можно было сравнить его с жалкими номерами?..
Семнадцать лет прожил Дадаш в этом доме.
До того жил он в старом азербайджанском селении на северном берегу Апшерона, с малых лет работал в садах и на трудных в этих краях пашнях, разрыхляя вязкие комья глины, выкорчевывая мотыгой острые камни и заросли цепкой верблюжьей колючки.
Дадаш любил родные края и не покинул бы их, если б не страх перед кровной местью. Сам он не был убийцей — аллах упаси! — но вселении пылала вражда двух родов, к одному из которых, на беду свою, принадлежал Дадаш. Он помнил: когда ему было десять лет, мать заклинала его брата, в ту пору грудного младенца, чтоб тот, когда вырастет, отомстил за убитого родича. Почему мать обращалась к грудному младенцу, а не к Дадашу, десятилетнему мальчику? Да потому, что старший сын был мягок сердцем и тих нравом, и мать не верила в то, что он сумеет отомстить. Младший сын вырос, убил кровника и бежал из родного селения, подставив этим своих родичей под нож или пулю мстителя. Это случилось вскоре после того, как Дадаш взял в жены Сару.