Шамси гнал от себя тревожные слухи, но они, помимо его воли, назойливо, неумолимо вползали в уши, наполняли сердце тоской.
«Азербайджанцам будет теперь хорошо!» — вспоминал он с горечью и злился на себя за то, что без конца, как попугай, твердил эти слова надежды, меж тем как тучи, вместо того чтобы рассеяться, сгущались.
Он был поэтому очень обрадован, узнав, что новый губернский казий созывает во дворе большой Таза-пир-мечети собрание и, наряду с мусульманами, особо приглашает граждан немусульман, чтобы выяснить и мирным путем рассеять все общественные недоразумения. «Если таковые недоразумения вообще существуют», — предусмотрительно оговаривался казий в воззвании.
Шамси испытывал гордость: духовные пастыри мусульман пеклись не только о благе единоверцев, но и о благе всех остальных народов.
Надев праздничный костюм, Шамси отправился на собрание. Он пришел задолго до назначенного часа, но во дворе мечети уже толпился народ. Шамси встретил здесь немало знакомых купцов и лавочников — все они, как и он сам, встревожены были слухами. В ожидании начала собрания Шамси степенно прохаживался по двору.
Ах, мечеть Таза-пир!
По святости она, конечно, не могла идти в сравнение с древнейшей Сыпык-кала-мечетыо, матерью всех мечетей города, или с бескупольной древней Лезги-мечетью, или с Гилек-мечетью с двумя куполами. Но зато какой красоты была эта новая Таза-пир-мечеть, расположенная на чистом просторном дворе, окаймленном оградой! Все в ней казалось Шамси нарядным и гордым: двор, поднятый над грязной улицей, само здание, мощный купол над ним и два стройных минарета, уходящие в небесную голубизну для того, казалось, чтобы приблизить низкую бедную землю к чертогам аллаха.
Собрание открыл казий. Он призвал всех верующих в единого бога к мирному дружескому сожитию.
За ним в том же духе выступил чернобородый армянский священник в лиловой рясе, с золотым крестом на груди. Он говорил по-азербайджански, чтоб подчеркнуть свое расположение к азербайджанцам. Шамси, однако, попался на удочку — на миг глаза его увлажнились от умиления. Правда, он тотчас взял себя в руки, вспомнив про Балу-старшего.
Потом выступали русский протоиерей, еврейский казенный раввин, персидский консул, члены азербайджанского и армянского национальных комитетов и затесавшийся среди них представитель левых эсеров, речи которых, впрочем, Шамси никак не мог понять.
Выступил также Абдул-Фатах. И Шамси был горд, что его друг выступает на таком важном собрании.
Все сходились на одном: да будет мир в родном городе!
Мысль эта казалась Шамси мудрой, и очень было ему приятно, что обошлись на этот раз без тех ожесточенных споров и криков, какими в последнее время обычно сопровождались собрания и митинги.
Но особенно пленило Шамси решение устраивать подобные мирные смешанные встречи возможно чаще. Тут же были назначены два ближайших собрания: в воскресенье — в ограде армянского собора, а в следующую пятницу — снова во дворе Таза-пир. Шамси ушел домой успокоенный.
Он и в дальнейшем не раз посещал подобные собрания — они, казалось, отдаляли опасности, надвигавшиеся со всех сторон. Кто знает, быть может, в самом доле тучи развеются? Разве не говорят: если аллах захочет — родит и мужчина? Ходить за ограду армянского собора Шамси все же остерегался…
— В такое время всем людям надо молиться, — объявил Шамси домочадцам в один из этих дней. — Молитвы отвращают беды от мусульман.
Стремясь угодить мужу, Ана-ханум пять раз в день, наравне с муэдзином, созывала женскую половину на молитву. Ругя, по обыкновению, доставляла ей много хлопот — она не умела и не любила молиться.
— Далеко тебе, Семьдесят два, до муллы! — издевалась Ана-ханум.
— Муллой стать легко, человеком стать трудно! Так ведь говорится?