Хакон молча смотрел вниз, с холма, на беснующуюся толпу. Лицо у него было совсем взрослое, строгое, и не скажешь, что юноше всего пятнадцать лет. Впервые в жизни он встретил лицом к лицу настоящий триумф — вот, он своей рукой натянул крепкие вожжи, и толпа, как укрощенный жеребец, покорилась ему. Кликни он сейчас — и все присутствующие с радостью бросятся за ним куда угодно, хоть на Эйрика Кровавую Секиру, хоть на Харальда Синезубого, конунга Дании, хоть на Свитьот, где и вовсе пока нет конунга.
Воспитанник Адальстейна махнул рукой и пошел в толпу, сопровождаемый своими ярлами. Теперь уже ярлами, потому что и сам он спускался к подножию холма конунгом. Сигурд, который не ожидал никакого другого финала, незаметно давал знаки своим людям, чтоб катили бочонки с пивом и элем, чтоб несли приготовленное мясо, которое можно поджарить тут же, на угольях. Он знал, что, подвыпив, викинги и бонды любят давать пылкие клятвы — кто сколько врагов собирается зарубить, кто кого вызовет на поединок, кто сколько лет обязуется служить юному конунгу — и понимал, что, протрезвев, поневоле будут вынуждены держать данное слово. Тем более что клятва произнесена публично. А значит, распалившихся людей надо скорее напоить.
Можно было вынести из Хладира и других окрестных поместий столы, но зачем? Северянам не привыкать к пирам прямо под открытым небом. На пожухлой, огрубелой траве вокруг судебного холма разложили костры, и вокруг них сели люди. Из ворот поместий (Сигурд потом обещал за все заплатить) покатили бочки с пивом. В отдалении самые нетерпеливые викинги резали телят, свиней, домашних оленей, даже коней — в чем-то пир был ритуальным. Люди чествовали нового конунга, а, кроме того, готовились грядущей битве. Перед боем всегда лучше умаслить богов обильными возлияниями, побеседовать с ними. Женщины тащили пирующим огромные стопки ячменных лепешек — чтобы было куда класть ломти мяса. Первую лепешку с поклоном подали Хакону. Юного конунга усадили у подножия холма, а рядом сели его ярлы и Сигурд, хладирский управитель. Он прятал довольную улыбку в бороде — все получилось, как он и задумывал. Юноше он протянул огромный, окованный серебром рог, и когда пальцы Воспитанника Адальстейна сомкнулись на нем, самолично налил туда свежего пива.
— Из этого рога пил когда-то твой отец, чествуя богов, — сказал Сигурд, и легкая улыбка Хакона в один миг стала напряженной. — Он сам оковал турий рог «лунным металлом», сам вырезал изображения. Если бы Харальд не был великим конунгом, его бы знали, как великого мастера-коваля. Пей.
Несколько мгновений юный конунг смотрел на рог. На оковке были выпукло изображены фигурки богов — Одина с вороном, Тора с молотом, Тиу с рунической стрелой, Фригг с рунными камушками, Фрейра с органом плодородия размером чуть ли не с него самого, Фрейи с широким ожерельем на шее и кошкой у ног[16]…
Хакон вертел в руках рог, а вокруг постепенно смолкали крики и шум. Подняв голову, он обнаружил, что на него выжидательно смотрят все, кто сидит или стоит достаточно близко, чтоб видеть молодого правителя Нордвегр.
Воспитанник Адальстейна колебался еще несколько мгновений — окружающие терпеливо ждали, должно быть, считая, что он просит у богов удачи или мысленно беседует с отцом — потом пальцем левой руки торопливо сотворил крест у самого устья рога и выпил пиво залпом. Вернул рог Сигурду. Пирующие разразились приветственными криками — и благополучно свершившемуся обряду, и тому, что конунг, испив первый рог, как это и полагается, позволил повеселиться и другим.
Над огнем, истекая соком, повисли раскромсанные туши свиней, оленей и телят. Мясо — с кровью, с дымком, с одной стороны обугленное, а с другой еще сырое, но все равно вкуснейшее — доспевало быстро. Алчущие угощения мужчины отогнали женщин, которым от века предназначено готовить еду для себя и мужчин, и сами занялись мясом. Появилась каша в огромных горшках и похлебка с крупой, овощами и зеленью. Но все это было лишь закуской к основному угощению — мясу.
Накалывая на кончик ножа огромные ломти, Хильдрид перетаскивала мясо с подносов и блюд на ячменную лепешку на своем колене, а потом уже, чуть ли не на весу, рассекала куски на меньшие части. Предлагала поделиться с соседями.
— Ловко у тебя получается, Равнемерк, — сказал ей Гутхорм, сын Гутхорма, который сидел рядом. — Будто ты и в самом деле мужчина.
— Может, я уже и в самом деле мужчина? — вяло отозвалась женщина.
— Дурная шутка, — огрызнулся он. — Каждый человек находится на своем месте, которое ни лучше и не хуже, чем все другие. У каждого места свои достоинства.
Дочь Гуннара отвернулась от него, чувствуя, что продолжение разговора приведет к ссоре. А ссора во время пира в честь нового конунга — это неуважение к новому конунгу.
Хакон какое-то время лакомился молодой свининой, запивая ее отличным пивом и заедая кусками горячей лепешки, которую рабыни и юные девушки, дочери бондов, строящие глазки молодым викингам и самому конунгу, жарили рядышком, на накаленной в огне каменной плите. Особого веселья его лицо не выражало, хотя, казалось бы, желаемое уже на расстоянии вытянутой руки, и все идет прекрасно. Вскоре пирующие разошлись окончательно, стали петь и что-то обсуждать, да в голос, и подняли такой шум, что над священной рощей (а она, как водится, была насажена не так далеко от судебного холма) с тревожным карканьем поднялись стаи ворон. Бонды и викинги повскакивали с мест:
— Один предрекает тебе удачу, конунг![17] — закричали они.
Хакон криво улыбнулся и кивнул.
Он дождался, пока веселье снова вошло в накатанную колею, незаметно встал и покинул праздник. Вряд ли кто-то заметил его уход, а если кто и обратил внимание, то, должно быть, решил, что юный правитель решил проветриться. Помедлив, Хильдрид положила на траву рог, который ей принесли для пива, тоже поднялась и последовала за Воспитанником Адальстейна. На ее уход уж и вовсе никто не посмотрел.
Дочь Гуннара нашла Хакона на берегу. Он сидел на краю плоского валуна и смотрел на корабли, замершие в неподвижности в стороне от линии прибоя. Море казалось темным, но на берегу по ночам гораздо светлее, чем в лесу или даже в горах. Светлые летние ночи миновали, приближался праздник Осеннего равноденствия, а после него начиналась подготовка к зиме и празднованию «Зимней ночи». На юге, в Британии тот же праздник назывался по-кельтски, Самайном, но, по сути, это было одно и то же, и праздновалось одинаково. «Зимней ночью» для скандинавов заканчивался старый год и начинался новый.
Воспитанник Адальстейна сидел совершенно неподвижно, и несколько мгновений Хильдрид ждала в отдалении, не зная, стоит ли мешать ему. Потом все-таки подошла.
Хакон медленно повернул к ней голову. Сделал рукой приглашающий жест. Женщина присела рядом, на край валуна.
— Неужели тебе не в радость этот праздник? — спросил он.
— В радость. Но я не слишком-то люблю праздники, — она покосилась на юного конунга. — Я не хочу мешать.
— Ты не мешаешь, — Хакон усмехнулся. — Ты даешь мудрые советы.
— Я даю советы лишь тогда, когда меня спрашивают.
— Я спрашиваю.
Дочь Гуннара смотрела на драккары. Их не утаскивали далеко от берега, понимая, что не далее, чем через неделю, вновь спустят на воду и отправятся в путь. Отложить встречу с Эйриком на год вряд ли удастся. Она улыбнулась. Ни ей, ни воинам, ни кораблям не привыкать. А с Кровавой Секирой она с удовольствием будет биться даже зимой, по пояс в снегу.
— Тебя что-то беспокоит?
Воспитанник Адальстейна долго молчал. В полутьме ночи его лицо казалось смертельно-бледным.
— Я не знаю, надо ли об этом говорить, — нехотя сказал он. — Наверное, об этом мне лучше поговорить со священником. Я поступил дурно. Мне следовало прямо ответить на вопрос, который задал тот крестьянин. Нельзя было уходить от ответа.