– Со страху по мертвякам лупят! Как бы друг друга ни постреляли, клоуны!
И, похоже, не ошибался. Потерь у лазутчиков, слава богу, не было, а вот трофеев притащили изрядно: сигареты, зажигалки, часы, карабины. Припёрли даже пулемёт с четырьмя коробками патронов к нему. Лёхе подарили снятый с подстреленного им офицера свисток. Часы же, пистолет, бинокль, автомат и трубку с табаком со смехом зажали.
Володька Цепеленко тут же прочитал другу лекцию на предмет, что личные вещи с мёртвых врагов, кроме оружия, разумеется, приносят новым владельцам сплошные несчастья.
Свисток без раздумий полетел за бруствер, а вот ранее выменянная половинка бинокля, с обоюдного согласия, была признана оружием и… оставлена.
Этой ночью решили из окружения не прорываться. Не убедил старый майор замполита. Да Лёхе и здесь было хорошо. Еда, вода, патроны – всего в достатке. Немец после неудачной атаки ещё раз вряд ли сунется. Чего, спрашивается, не сидеть?! А убежать, оно всегда успеется.
После ужина взводный отправил их с Красовитовым в распоряжение политрука. Получили приказ: охранять пленных ночью. Занятие, безусловно, ответственное, но время сна сокращающее напрочь. Фашисты, после краткого допроса и оказания помощи раненым, находились в опустевшей землянке майора, на командном пункте батальона. Сидели шумно. Гремели котелками – им тоже ужин полагался. Много гортанно разговаривали, веселились, курили наши папиросы. Кричали в завешенный брезентом дверной проём: «Гуд руссен папиросен!» По-своему добавляли что-то ещё, похоже, обидное, и снова ржали как лошади.
Пока ко сну готовились, замучили их с Димкой – то одного до ветра, то другого… Наконец, угомонились, разлеглись строго по ранжиру: командиры на лежанках, солдаты на полу. Маленькое окошко с другой стороны землянки Лешка ещё затемно привалил пустым снарядным ящиком и засыпал землёй. Там же расстелил себе шинельку. Справедливо рассудив, что утренняя смена самая тяжёлая, а потому как командиру, достаётся ему, наказал Красовитову разбудить «как светать станет» и, показав кулак для профилактики, заснул.
Проснулся от негромкого разговора, ещё затемно. Подошёл к входу в землянку. Димка, позёвывая, вёл неспешную беседу с немецким солдатом. Увидев Лёху, друг радостно показал на собеседника:
– Смотри, Лёш, из наших! У него мамка с папкой в гражданскую войну в Германию уехали!
– А чего сбежали? Буржуи? – переведя взгляд на немца, спросил Алексей.
– Найн! Найн капиталист! – замотал белокурой головой паренёк. – Майн родитель быль, жиль, на великий река Вольга! Он жиль, быль бауо! Крестьянин! – ломал язык парнишка. Русский ему давался тяжело, но общий смысл в речи улавливался.
– Они немцы обрусевшие были. К родне вернулись. А сам он помощник пулемётчика, тот, помнишь, с коробками, – толкнул Лёху в бок Красовитов.
– Помню, чё не помнить-то, не полгода прошло, поди! – недовольно пробурчал в ответ Лёшка.
– Это он твой расчёт положил, – показывая пальцем на опешившего Алексея, радостно затараторил друг. – Он, знаешь, сколько ваших набил?! Ого-го! А я ему помогал! Мы тоже пулемётчики!
– Криг, война, – опустив голову, грустно пожал плечами пленный.
Затем как-то незаметно перешли к разговору о доме. Хорст, так звали немца, с упоением вспоминал мамкины «штрудели», тушёную «кхоль», а Лёха, хоть и не понимал, о чём речь, радостно соглашался с главным: если еда мамкина, значит, обязательно вкусная.
Растрогавшись, рассказал историю о своих, раскулаченных и сгинувших неизвестно где родителях. Немец выразил сочувствие, пожелал Алексею после войны обязательно заняться их поисками. Слова его были приняты с благодарностью, и теперь уже Лёшка искренне выражал сожаление, что ненароком побил его боевых товарищей и чуть не убил самого. Был прощён. Пожали руки.
Хорст не без бахвальства показал Алексею дырку в складках кителя, чуть пониже отобранного ремня, проделанную Лёшкиной пулей. В предрассветных сумерках видно было плохо и чтобы убедиться в везучести собеседника, Лёхе пришлось просунуть в прореху палец. Затем, глянув на уснувшего в уголке окопа Димку, обсуждали и сравнивали жизнь деревенскую. Условия содержания скота, урожайность, надои.
В конечном итоге сошлись на том, что на крестьянах «земля держится», и… запели! Оказывается, Хорст знал много русских дореволюционных ещё песен, церковных псалмов, и, к Лёшиному стыду, не как он – лишь припевы да отдельные четверостишья, а полные тексты. Причём по-русски немец пел без акцента. По рассказам парня, в Германии они с папой служили в церковном православном хоре, и у Хорста был вокальный дар. Так говорил их церковный, немецкий батюшка. Для Лёхи, до недавнего времени употреблявшего слово поп только в насмешливой, обидной форме, серьёзность, с которой говорил о Боге и церкви Хорст, была непонятна, но, уважая человека, он готов был мириться и с его странностями. Тем более что свежи ещё были воспоминания о последней молитве комбата.