Глафира – неопрятная старуха сорока с лишним лет – придирчиво оглядела Алексея.
– Што делать умеешь? – вытирая о грязную тряпку сажу с рук, спросила бабка.
– Все могу, тётенька! В деревне рос, – подпустив в голос жалости, польстил старухе Лёха.
– Пошли тогда, – хмыкнула хозяйка и, сняв с забора тяпку, повела Лешку на огород.
До вечерних мошек, разувшись и оголившись по пояс, полол огромное поле окученной уже картошки. Затем колол дрова, таскал воду в баню. Под присмотром хозяйки носил остывшее варево свиньям, свежескошенной, подсохшей на солнце травой кормил коров и овец. Удивляясь, зачем ей одной столько, рассыпал зерно и очистки мельтешившей под ногами домашней птице.
Потом была баня! В пару, полутьме, скользкая от мыла, полногрудая, справная ещё хозяйка. Стакан ледяной, с погреба, самогонки. Жаренная на топлёном сале картошка. Пуховая перина, пахнущая домом подушка, и опять она – ненасытная, добрая, ласковая…
Утро. Вставать не хотелось, но Глафира нависала. Старые штаны на верёвочной завязке. Калоши, истлевшая от времени, расползающаяся по швам, длинная до колен рубаха. Стакан молока с куском вчерашнего хлеба. Туалет. Краем глаза приметил постиранные, висящие на верёвке его армейские одежды. Лопата, вилы и уборка в хлеву у скотины. Потом до обеденного зноя, в паре с Глафирой, двуручной пилой – заготовка дров. В обед обеда не полагалось, полагался холодный квас с куском старого же хлеба, а после снова прополка. Зато вечером обязательная программа: баня, ужин, запотевший стакан с самогоном и… Глаша!
С незначительными изменениями мирная жизнь продолжалась неделю. Времени на разговоры не было, так, пара предложений перед сном:
– Зачем тебе одной столько скотины?
– Это не моё – колхозное. Соседи животину разбирали, а я што? В стороне стоять должна была?
– Муж у тебя где?
– Ещё до войны в Киев уехал на заработки, да и сгинул там без вести.
– Дети?
– Бог не дал…
– Чего скотину в поле не гоняешь?
– Война, много лиходеев развелось…
– Нас, солдат, как рабочую силу используешь? Без чувств?
– А ты никак ко мне не по нужде, по любви великой прибился?!
– Что за дед меня к тебе привёл. Он потом подходил в огороде. Грозил наказать за то, что не обмыл с ним прибытие свое.
– Васька-то?! Так, он не пьёт совсем. Полоумный он. До революции у купца местного работал. Спёр большую четверть самогона, напился в стельку с друзьями, да того же купчишку, когда он к ним, пьяным, разбираться сунулся, и избил. За то его приказчики купцовские секли на площади, а он возьми да умом тронься! Сразу не видно, только пить напрочь отказывается! Когда в четырнадцатом, на ту ещё германскую, мужиков в солдаты угоняли, его брать побоялись: кто знает, что там, в голове этой, творится, если она от горилки добровольно отказывается?! Не решились такому оружие давать…
Из тех, кого тогда на войну забрали, не вернулся никто. Потом красные были. Он им всё спину показывал, плетьми посечённую, говорил, что пострадал от царского режима. Вернулись белые, тем жалился – мол, большевики пороли, требовали от царя отречься. И так при каждой новой власти было. В колхозе потом как пострадавший от царского режима на лёгкой работе числился: коров пас, коровники охранял. Теперь не у дел остался.
А новеньких, кто не знает, сначала проставляться заставляет, потом самогон на землю сливает и поучает, что пить нельзя. Ваши за это дело чуть не пристрелили его на днях, хорошо, бабы вступились, за слабоумного…
Взяли Лёху, когда управившись, выходил из свинарника. После сумрака сарая, ослеплённый ярким дневным светом, в буквальном смысле слова, упёрся животом в дуло фашистского автомата. Испуганно охнув, шагнул назад. Аккуратно отведя в сторону руку, бросил на землю лопату. Откуда ни возьмись, перекрыв немцам сектор для стрельбы, вперёд вылез ошивавшийся тут же дед Василий. Местный сумасшедший радостно объяснил поражённому Алексею, что тот нарушил знаменитый германский порядок и теперь его, Лёшку, высекут прямо на деревенской площади.
– Меня коммунисты вона как располосовали! – показывая немцам шрамы на спине, задрал грязную рубаху не в меру разговорившийся старик.
– Э ист коммунист?! – услышав знакомое слово, встрепенулись фашисты, взведя затворы наставленных на Алексея автоматов. – Э шлюд дих?!
Лёха, выпучив глаза, развёл руки:
– Ты чего болтаешь, дед?! Они решили, что это я тебя сёк! – От возмущения забыв о направленном на него оружии, сделал шаг к старику Алексей. – Меня же пристрелят сейчас из-за тебя! Придурок старый!