Молча прошли они по удивительно тихой после базарного гомона приречной улице, стороной обогнули пихтарниковый овражек, который неведомо как петлял между домами, и вышли к реке.
Здесь было пустынно. Тянуло свежим, пахнущим сырой землей ветерком. Видно, в лесу, по оврагам, земля только-только освободилась от снега.
Лукин поискал глазами свою лодку.
На солнцепеке килем вверх лежала свежепросмоленная, сочащаяся варовой слезой двухвеселка.
Старики подошли к ней, и Лукин, пачкая руки варом, стал прощупывать проконопаченные пазы.
— Чего же ее осматривать? — усмехнулся Зотов. — Лодочка обихожена — спускай на воду и плыви.
— Видать, Константин просмолил. Берется не за свое дело. — И Лукин с досадой обтер ладони о ветошь, лежавшую под кормовым сиденьем.
Лодка, с виду грязная и неказистая, свободным размахом бортов, узким, щучьим изгибом днища и прочными гнездами для уключин порадовала его рыбацкое сердце.
— А что, Дмитрий Иванович, — весело глянул он на Струнникова, — для рыбацкого дела лодочка в самый раз?
— Лучше и не сыскать! — самоотверженно марая руки в варе, обгладил борта лодки Струнников.
Двинулись дальше. Зотов спустился к самому берегу, где прилажены были мостки для полоскания белья.
«Экая неловкость! — подумал он, разглядывая новые без единого изъяна доски мостков. — Когда же успели их починить?»
Зотов ткнул сапогом в край мостков, но они даже и не дрогнули.
— Чего же ты ногами-то орудуешь? — смеясь, спросил его Лукин. — Жена, чай, не ломать их тебя просила.
— Кто-то уж починил, — смущенно пробормотал Зотов и, захватив в горсть несколько камешков, швырнул их в воду.
Голыши не долетели и до середины узкой реки.
— Эх, старость — не радость! — Лукин нашел на берегу плоский камешек, прикинул его на руке и метнул с таким удальством, с такой неожиданной ловкостью и силой, что голыш гоголем проскакал по воде и ткнулся в противоположный берег.
— А ну-ка, Павел!
Зотов неодобрительно покачал головой, но рука его уже потянулась за камнем. Он сбросил картуз, разбежался — даром что шестьдесят лет за плечами — и взмахнул рукой:
— Эх!
Чуть не долетев до противоположного берега, голыш шлепнулся в воду.
— Вот тебе и эх! — торжествующе глянул на него Лукин.
— Практики нет, — серьезно огорченный неудачей, сказал Зотов.
— Что практика? Ты и мальчишкой хуже меня кидал.
— Ну, уж и хуже!
— Смотри-ка! — Лукин кивнул на Струнникова.
Отойдя в сторону, Струнников сбросил с себя пиджак и, петушком подскакивая на месте, бросал в воду камни. Они падали совсем близко от берега, но Струнников только кряхтел и не унимался.
— Как дитя малое, — растроганно сказал Лукин. Голос его дрогнул. — А что, Паша… — Тяжело шагнув к другу, он положил руку ему на плечо. — Надо бы нам самим все дело решить, без суда, без позора… Выпороть бы его, как нас с тобой в детстве пороли, и делу конец.
— Выпороть? — Зотов задумался, не сразу нашлись у него ответные нужные слова.
Со стороны Струнникову показалось, что старики обнялись. Ему вдруг стало зябко без пиджака и одиноко оттого, что ни Зотов, ни Лукин совсем не нуждались в нем, занятые своей дружбой и своим разговором.
— Поротый муж, битая жена, — тяжело выговаривая слова, сказал Зотов. — Нет, Иван, не о такой жизни мечтали мы для наших детей.
Подруги проводили Таню до самого дома. Попрощались, взяв с нее слово, что она придет вечером на открытие городского сада, и ушли.
— Я за тобой зайду! — крикнула, уже сворачивая за угол, одна из девушек.
Улица опустела. Но Тане казалось, что она все еще слышит голоса подруг, видит их оживленные лица. Она стояла у калитки и смотрела на длинные закатные тени от деревьев, медленно подползавшие к ее ногам. Очень не хотелось идти домой, снова остаться наедине со своими мыслями, снова войти в привычный мир прежних вещей, которые стали ненужными ей и даже — она вдруг отчетливо ощутила — враждебными.
И она представила себе свой дом таким, каким он прежде возникал перед ее глазами. Но это была не внешность комнат, хотя она могла бы припомнить там каждую мелочь, каждый гвоздь, каждую половицу. То, что промелькнуло перед ее внутренним взором, рождало слитное ощущение радости, счастья, и трудно было выделить из этой светлой картины главное или второстепенное. Все было главным: и то, как, радуясь холодному утреннему ветру, распахивал Костя окна в их комнате, и то, как, подражая отцу, важно усаживался за обеденный стол, и то, как задорно встряхивал головой, когда говорил об их будущем, делился с ней своими мечтами. Все было главным. И ничего этого больше не было… Константин с того дня жил у своих стариков, а здесь остались одни лишь стены, и столы, и стулья, и полки с книгами — мертвые свидетели, их былой жизни.