— И вас, значит, не миновало… А я, как увидела вас, Сергей Прохорович, так своего и вспомнила. Не то чтобы вы походили друг на друга, а только, как увидела, так и вспомнила…
Из темноты вдруг показался какой-то человек.
— Стрыгин! — удивилась Осокина. — Что ты тут делаешь?
— Здравствуйте, Анна Петровна, — ответил, сдернув с головы картуз, Стрыгин. — Вот только по ночам и хожу. Днем стыдно людям на глаза показаться. — Он страдальчески замотал головой. — Трудно мне, товарищ прокурор. Так трудно, что, утра не дождавшись, решил просить вас: прикажите меня арестовать.
— Зачем же вас арестовывать? — спросил Трофимов.
— Стыдно мне по родному селу ходить. Стыдно на людей смотреть. Кто я? Кем стал? Пятьдесят лет был честным человеком, а нынче…
— И нынче, Николай Митрофанович, никто вас нечестным не считает, — сказала Осокина.
— Не считают? — с надеждой посмотрел на Трофимова Стрыгин.
— Самое тяжкое обвинение с вас снимается, товарищ Стрыгин, — сказал Трофимов.
— Снимается? — крикнул Стрыгин. — Снимается?
— Да, следствием установлено, что в хищениях вы участия не принимали.
— Нет, товарищ прокурор, не принимал!
— Но отвечать вам все-таки придется.
— Я вину свою сознаю, — твердо сказал Стрыгин. — Сознаю. А вот, что поняли меня, поняли, что я не жулик, за это спасибо. — Стрыгин вдруг заторопился; лицо его просияло. — Пойду обрадую жену! — И он исчез в темноте.
— Жалко его, — сказала Осокина. — Вы уж, Сергей Прохорович, помягче с ним.
— А как народ к нему относится?
— Ругают, но жалеют.
— Вот и народный суд так же отнесется, — улыбнулся Трофимов. — Поругает и пожалеет.
Они вышли к поляне и остановились посмотреть на танцующих.
Бражников, увидев Трофимова, решил блеснуть перед ним своим мастерством.
— А ну, плясовую! — крикнул он баянисту.
Баянист вскинул голову и медленно растянул меха своего баяна.
Потупив глаза, помахивая, будто отстраняясь, платочком, тихо-тихо поплыла Даша по опустевшему кругу.
Бражников словно и не видел ее. Едва касаясь ногами земли, шел он поперек круга. Но вот они встретились. Глянули друг на друга влюбленными глазами, и… тут-то пляска и началась.
Хотел ли Бражников коснуться Даши, хотел ли пасть перед ней на колени или поцеловать — в движениях его было столько широты, что, казалось, не поцелуй и даже не себя предлагает он девушке, а весь мир. Она же, улыбаясь, как и мать, застенчиво и мягко, всеми своими движениями, горделиво вскинутой головой, взглядом давала понять, что на меньшее и не согласится.
— Дашенька, доченька моя! — шептала Осокина, не замечая, что смеется и плачет в одно и то же время.
— Мама! — выбегая из круга, крикнула Даша. — Что с тобой, родная?
— Ничего, ничего, — обнимая дочь, сказала Осокина. — Это хорошие слезы, Даша, не горькие…
— Мама, а я забыла тебе передать, — сказала Даша: — с час назад здесь был дед. Зачем-то тебя искал.
— Дед? А зачем, не сказал?
— Нет. Велел передать, что был и ушел к себе на пасеку.
— Кого это вы называете дедом, Даша? — спросил Трофимов.
— Это тот самый Зачиняев и есть, — пояснила Осокина, — у нас его дедом кличут.
— Вот как? — переглянувшись с подошедшим Бражниковым, сказал Трофимов. — Он, значит, и пчелами занимается?
— Занимается.
— Так, так… А где его дом, Анна Петровна?
— Пасека отсюда недалеко. — Осокина внимательно посмотрела на Трофимова. — Что вас встревожило, Сергей Прохорович?
— Рано еще об этом говорить, Анна Петровна. Скажите, кто бы мог проводить меня к этому деду?
— К Зачиняеву?
— Да.
— Я сама вас провожу, Сергей Прохорович.
— Тогда пойдемте.
— Сейчас ночью?
— Да, сейчас…
37
До колхозной пасеки, где жил Зачиняев, было не более двух километров. Дорога шла через поля, клеверами, сбегала в овраг. У края оврага, неприметный среди деревьев, стоял маленький домик. В окошке, несмотря на поздний час, светился огонек.
— Что же мы ему скажем? — спросила Осокина, когда Трофимов, подойдя к окну, уже собрался постучать. — Ночь, а мы в гости.
— Ничего, он к ночным гостям привычен, — сказал Бражников.
Трофимов постучал.
За занавеской колыхнулась бородатая тень.
— Кто там еще? — послышался старческий, ворчливый голос.
— Это я, Василий Алексеевич, отоприте! — отозвалась Осокина.
— Аннушка? Сейчас отопру.
Дверь распахнулась. Трофимов увидел маленького, седенького старичка. Он был в белой длинной рубахе и в белых полотняных штанах. От всего его облика, от вздетых на лоб очков и снежно-белой бороды веяло старческим добродушием.