бродячий запах повис.
В порту — заря.
Суета.
Сундуки корабельных скряг.
Над бухтой,
над мысом,
в снастях,
над реями —
свист:
зюйд-вест
скрипит и мечется вверх и вниз…
Сегодня и ветру готовы, кажется, верить.
Гневной радостью,
гневной грустью —
мы полны навылет, —
ах, он яростный! —
провожает нас Красный Берег —
остаются подруги,
субтропики и мостовые…
А слёзы на нас, как водится, море выльет,
и небо выльет…
— Мы вернёмся к вам,
мы вернёмся — живые!..
Я ухожу, давай-ка сердце, Биче,
оно мне пригодится в океане,
а с ним и руку — маленькую руку,
такую хрупкую в моей ладони.
Прощай.
Проститься лучше на рассвете.
Я привезу эскудо и реалы,
я привезу смарагды и стихи,
а ты молись за нас…
У Диких Скал
корма Линор… и двадцать не вернулось,
они на дне морском. Но я — вернусь.
Ты знаешь: хоть нельзя никак без моря, —
но и моряк живёт не ради моря,
не выжить в море, если — только море,
прощай же
— и покрепче обними…
Я всего только юнга со шхуны Линор,
разбившейся на Диких Скалах.
И куда же деться мне?
там — осколки
невозвратимого… детства ли? —
судьбоносный вздор,
всё, что снилось нам,
всё, что мечталось…
…Поначалу
крошку Линор так раскачивало
по ночам,
что вдоль нижних палуб
крыс кидало и скатывало,
и где-то в трюме,
они, задыхаясь, кончали кричать.
Поначалу —
сентябрьские шторма,
и шестнадцать лет корабельному юнге,
а поля океана,
а леса океана —
мировой размах
без конца, без начала,
и теряется след
в этих рунах…
Утром вставало
отдохнувшее за ночь солнце,
беспощадное в своей прямоте,
и в упор расстреливало
всё и вся, от бушприта до юта,
и тех, кто на реях,
и сажало на кол
с непривычки страдающих от бессонницы…
А на палубе пестрели
чёрные и белые спины полуобнажённых тел…
Где вы теперь, отчаянные?
Где вы теперь?
Где?
Пришла пора моей печали,
пришла пора, пришла пора…
Моё сегодня отвечает
невозвратимому вчера.
Я по-мальчишески удачлив,
мне даже верить не хотят.
Но непосильные задачи
всегда решаются шутя —
и в этом гвоздь! И я, как гвозди,
сам подсудимый и судья,
в свою судьбу вбиваю гроздьями
рассыпанный по миру ямб.
И в этом суть, и в этом вывод.
Ведь за последних триста лет
я — первый, кто вернулся с Гривы
и снова ходит по земле… (…)
1965
ПОЛНОЧНАЯ ЗАРЯ
Весна играет скетчи
в твоём дворе пустом.
Приходишь ты под вечер
в свой старый скучный дом.
Приходись — и не знаешь,
что ты обречена,
садиться, злая-злая,
у чёрного окна.
А за окошком тени
и полутёмным двор —
и никаких сомнений,
и вовсе ничего.
Глаза твои всё строже
и губы всё бледней —
и ты уже не можешь
не думать обо мне.
И даже засыпая
тоски не отогнать —
ты знаешь, злая-злая,
что ты обречена.
Во сне ты видишь горы
и сосны при луне,
и я, как старый ворон,
уселся на сосне,
и пляшет без оглядки
полночная заря,
и мы играем в прятки
двенадцать лет подряд.
Я реплики, как перья,
роняю на ветру.
К сосне приходят звери,
садятся в полукруг.
У них, наверно, тоже
у каждого — своё…
Уходим осторожно,
чтоб не спугнуть зверьё.
Во сне ты рада встрече,
но грустно мне с тобой.
В лесу мелькают свечи…
Проснись, моя любовь!
1966
* * *
Закат не разменял своих регалий —
он весь ушёл в сосновый гребень парка,
где как-то, век назад, я встретил Галю,
наивную, жестокую дикарку.
Но где она?
По дымным городам —
туман, и зной, и ровный гул земли…
Зелёные, как змеи, поезда,
закаты, самолёты, корабли
и крылья гроз, — откликнитесь, куда
вы злое моё счастье унесли?
Без выстрелов.
Без скачки.
Понемногу —
размеренность, несобранность моя…
Ведь я не Пушкин и не Павел Коган —
куда уж мне четырехстопный ямб!
Куда уж мне искать по белу свету,
бродить по спинам выгоревших карт…
Ты знаешь, Галя, вот уж третье лето
у института умирает парк.
Редеют наши сосны, наша юность,
от стен и крыш им тяжело дышать,
их не пошлёшь в пансионат на дюнах
в Карелию, в верховья Иртыша…
Парк будет лиственным. Весёлым будет.
Вольют берёзы ветреность свою.
А сосны несгибаемы, как люди,
и умирают в сомкнутом строю…
Не приезжай. И я уеду тоже.
Нам столько лет, что нечего делить,
но будь мы даже на сто лет моложе,
мы б всё же непременно разошлись.
И памяти любви искать не надо
в аллеях умирающего парка:
любовь есть я, и я в пространстве задан
тремя координатами Декарта.
Я прежний: до последней капли крови
я весь принадлежу арене боя,
покуда в парке, с небосклоном вровень,
как люди, сосны умирают стоя.
1966
КОМСОМОЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ
Гудящий, скучающий актовый зал,
дурацкий президиум за столом,
и я выхожу… и твои глаза —
и, значит, сейчас же не будет слов.
Я должен канючить, кричать в микрофон —
чем громче, тем лучше — какую-то чушь,
а мне эта кафедра — что эшафот,
ведь ты меня видишь… и я не хочу.
Колотится сердце в районе виска,
из зала — мелькание лиц и рук,
и люстры расплёсканы у потолка…
Я должен! — иначе меня изберут.
сентябрь 1966
* * *
Чьи-то губы мне ближе твоих,
а кому-то — твои.
Но закат — это нам на двоих,
это храм на двоих,
Жаль, что мой заколдованный круг
ты забыла, мой друг!
Жаль, что вновь не протянешь к костру
этих зябнущих рук…
И куда нас уводит тропа
от заветных лампад?
Пролистав наши души, пропал
листопад, листопад…
1966
* * *
В физике, в том мире
вечных категорий,
я — последний лирик
под ножом истории.
Там, на шаткой лесенке
интегральных истин,
каждый шаг — что лезвие,
каждый взгляд — что выстрел.
Но Декарт лукавит,