Мгновение — ворвусь я в светлый круг
в кольчуге стрел… я у своих умру!
…Во мне встаёт полночная заря.
Горят костры любви моей, горят.
август-сентябрь 1965
* * *
Когда-нибудь, отбросив ложный стыд,
признаюсь остывающей планете,
что неспроста мои глаза пусты,
что я недаром жил на этом свете…
Она явилась из другой страны —
из Зурбагана, из отчизны Грина,
где грёзы в тесный кокон сведены
под парусами не из парусины.
Когда-нибудь, рассудочен и сед,
в другом краю припомню я без боли
как я в слезах глядел любимой вслед,
смешон, высокопарен и безволен.
Она прошла, как откровенье дня,
как если б мир шагнул в зарю из тени,
конечно, не заметив ни меня,
ни моего дурацкого смятенья,
не посмотрела в даль закатных вод,
где одинокий парус мой алеет…
Когда-нибудь моя мечта умрёт,
а я остепенюсь и повзрослею.
август-сентябрь 1965
ОСЕНЬ В КАРФАГЕНЕ
Мы косвенны, как мухи на стекле;
любой ответ содержится в вопросе.
И нет проблем.
И есть на всей земле
для всех систем
одно решенье — осень.
Её аппроксимация — в азах,
в метаморфозах кратных отношений,
в твоих глазах.
Осталось показать,
что осень — это общее решенье,
что мы с тобою заданы в нуле
и сходимся,
и, так или иначе,
наш мир определится однозначно —
и косвенно,
как муха на стекле.
Двоится мел, преобразивший доски,
и дождь, и мы… и мир меняет вид —
и формы тривиальны, как обноски…
Любимая,
ни слова о любви!
От скобок Пуассона, от Родена,
от глаз твоих, прости, я ухожу —
и мечутся в истерике по стенам,
как женщины, фигуры Лиссажу.
На два тысячелетия разлуки
возьми сентябрь и только чаще снись…
Двоится мир.
Жрецы воздели руки.
На башнях плачут голуби Танит.
Двоится мир…
Нева черна, как зависть,
грустны твои усталые глаза.
Но — мне пора переиграть при Заме, —
прости мне клятвы, взятые назад.
Прости мою невольную измену
и всё, в чём упрекнуть меня могла…
Прости.
Над обречённым Карфагеном
спускается пуническая мгла.
Вступают в силу новые законы,
а сердце невозможно разделить…
Вдали встают шеренги Сципиона.
Решается история Земли.
Так вот оно — моё второе я,
мой крест, моё призвание и мука…
История, ты патока, ты яд,
твои века, что тёмный бор, стоят, —
и мне топор в натруженные руки
мой перевёртыш, мой послушный ямб.
В пылу математического чванства,
минувшее надеясь отстоять,
я создал параллельное пространство,
где юность продолжается моя.
Как ненавидит варваров Эллада!
Как ждёт её приемник Карфаген,
чтоб ночь минула —
ибо день расплаты
грядёт за нею с факелом в руке.
И если нас мечи не рассудили
у апеннинских топей и вершин,
то пробил час! — и Рим, и Нумиди́ю
мы победам, и это всё решит.
…Но если так, то уж не мой ли гений
поднимет человечество с колен —
и все пути сойдутся в Карфагене
на знает-бог-какую бездну лет?
Не мне ли два тысячелетья минус
на той Земле начать свои дела,
где не было России и в помине,
где двадцать лет как ты не родилась?..
Молчанье. Осень попросила слова.
Я проиграл, оставлена игра…
Мне думалось, решение готово,
а это — только первый интеграл.
Дрожат твои волшебные ресницы…
Но мнится мне:
над башнями Танит —
двоится мир, решение двоится,
и осень ничего не объяснит.
сентябрь 1966
* * *
Сашка канул
будто и не было
голые камни
белое небо
за плечи мешок
и канул как в воду
ушёл ушёл
и руки не подал
ветер в желудке
и в патронташе
ранним утром
ушёл наш Саша
в тулупе дыры
согреться нечем
злой как худые
галкины плечи
в белое белое
белое небо
канул Сашка
будто и не было
1967
ЕВРЕЙСКИЕ МЕЛОДИИ
Мне худенькие плечики твои не обнимать,
нам души человеческие тронула зима,
любовь мою нескладную с обидой пополам
и все пути обратные — метелью замела.
И некому ответить за печаль мою — и пусть
двадцатое столетие не жалует за грусть.
Стоит оно в шинели с карабином у плеча,
кровавое похмелие в тускнеющих очах.
12 марта 1967
— Папа, я поеду в Иудею!
— Брось свою нелепую идею!
Там война на море и на суше,
вся страна в огне, и храм разрушен;
реки изошли кровавой тиной;
по дорогам скачут сарацины;
по пустым дворам собаки лают;
гол и пуст лежит Ерушалаим…
Ах и ой!
Куда ты взгляд ни кинешь,
попраны законы и святыни,
ум и совесть не имеют весу…
Поезжай-ка лучше ты в Одессу.
1967
Нам звёздный плед,
нам злые сны,
нам боль без края —
по всей земле
твои сыны,
Ерушалаим;
по всей земле, по всей земле
в одной тревоге
мы ищем десять тысяч лет
к тебе дороги.
В полёте птиц,
в лучах зари,
во всём, я знаю, —
лежат пути,
пути не в Рим —
в Ерушалаим;
цвета надежд, любви и слёз —
в его палитре;
под стук колёс над всей землей
звучит Колнидрей…
Ах, ты, далёкая страна, —
не родина для нас.
Так что же десять тысяч лет
мы о тебе грустим?
Любимая! На полпути
забрезжила весна,
но — лишь улыбкой нак стекле,
но — лишь мелькнувшее во мгле
она позолотит…
14 сентября 1967
Вспаханы поля под полигоны.
Воздух напряжённее и чище.
В городе светло и полуголо.
Улицы блестят, как голенища.
Слышите молчанке проспектов?
Даже слух не надо напрягать:
по планете марширует некто
в кирзовых армейских сапогах.
На полях кричат вороньи стаи.
Города расставлены во мгле.
Он шагает, слышите, шагает
по святой и проклятой земле.
Чьи следы остались на дороге?
Кто принёс щемящий звон копыт?
В городах пустуют синагоги.
Ветер ожидания и пыль.
Встали облака над Иорданом.
Движутся над звёздами знамёна.