В облака развёрнутым ударом
конные восходят эскадроны.
14 сентября 1967
— Даже если вас высо́ко
злато вознесёт и мудрость,
да не станет в вас гордыня
выше меры и рассудка.
Так учил нас мудрый старец
Авраам из Сарагосы,
приоткрывший нам завесу
в храм высокого познанья.
Но отец наш, старый циник,
реб Иуда бен-Закаи,
торговавший льном в Иене,
нас учил совсем другому.
Как-то, нас собравши вместе,
говорил он брату Юсту,
мне, моей сестре Ирине
и родительнице нашей:
— Кроме града в Иудее,
кроме храма Соломона,
кроме клятвы ми-камоха,
кроме сих святых предметов
вы забудьте всё на свете, —
помните одно лишь злато,
в коем счастье и достаток
и людское уваженье;
ибо ежели не станет
у меня в подвалах злата,
кто, скажите, даст вам пищу,
приютит нагих и сирых?
Минул год, и вот однажды
к нам ворвались христиане
и убили брата Юста,
и в подвалах взяли злато;
и родительницу нашу
отдали на поруганье,
и в холодные застенки
бросили отца Иуду.
Лишь моя сестра Ирина,
как велит обычай предков,
бросившись на меч, успела
умереть неоскверненной.
Но когда, узнав об этом,
я поник в бессильной муке,
мне сказал учитель мудрый,
Авраам из Сарагосы:
— Даже если тяжкий жребий
выпадет на долю нашу,
да не станет наше горе
выше меры и рассудка.
13 сентября 1967
Проснитесь! Бессонные ночи встают.
Идут поезда на бунтующий юг.
Бессонная явь наполняет квартиры
любовью, и страхом, и скукой без меры…
Я в вечном долгу перед девочкой Ирой
за то, что не принял улыбку на веру,
за скуку и ложь,
за фальшивке слеза,
за раннюю боль неприятия прозы…
Но некогда вспомнить!
Уходят года.
В кричащую полночь идут поезда.
Прощайте!
Вы слышите песню мою?
— Мы людям оставим дороги и споры,
улыбки, любовь, и асфальтовый город,
бессонные ночи, бунтующий юг!
Мы встретим столетье винтовкой и лирой —
история нам не откажет в примерах…
И все.
И блестящая девочка Ира,
проснувшись, увидит бессонную эру:
бессонного неба
немеркнущий яд,
бессонные воды, бессонную явь…
12 сентября 1967
* * *
К сердцу комом
подступают ямбы —
в явном соответствии искомым.
Уж не я ли выдумал, ноябрь,
акварель
красот твоих исконных?
Уж не я ли,
вспоминая лето,
сел однажды и постановил —
осенить озябшую планету
благодатью ласки и любви?
1966, 4 октября 1967
* * *
В нас затаилась осень
листьями междометий —
вспомнит, придёт и спросит, —
что-то мы ей ответим?
То ли, что было лето
порознь
нами понято,
и затаилась где-то
в наших сердцах — ирония?
С клёнов, осин и вязов,
в такт
с затаённой болью
листья летят, как фразы,
брошенные тобою.
Так небосвод серьёзен,
всё
к дождю по приметам…
Знаешь, не надо, осень,
не торопи с ответом.
9 октября 1967
ПО ТУ СТОРОНУ
СЕССИЯ
Ощущения множатся —
континуум? счетное?
Весна отвешена, как пощечина
(вчера, сдавал теорию множеств —
сегодня бы два и два стреножить).
Расслаблены члены,
сомкнуты челюсти,
мечты никчемны,
добыча челяди.
Вопреки врачам,
вопреки учебникам,
вопреки увлечениям
кем- и чем-либо —
безумен век сей!
Весна — это вексель.
Извольте чек,
считаться нечего:
я человек,
клочок человечества,
неба клочок да больная печень —
в нуле конечен,
покрыть мя нечем.
Мой текущий счёт
на газовом счётчике
течёт, течёт —
чего же еще тебе?
Он, счётчик, циник:
сияет цинк,
цифр нарастающие столбцы,
крутится вихрь — останови их!
А завтра
экзаменатору-Вию
два ассистента поднимут веко —
вот она, ересь! и нет человека…
Вопреки врачам, вопреки учебникам
мою печаль
облегчите чем-нибудь.
1968
СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПИСЬМО
Прости, дорогая, я долго молчал.
Я знаю, весенние трубы звучат —
и души тревожат… и утро в слезах…
Я должен о многом тебе рассказать.
Давай отвлечёмся от скучных идей.
потрёпанных истин, потёртых людей,
от пляски за полно́чь теней городских,
от грусти (запомни!), от страхов людских,
Приду я под вечер, в назначенный день —
ты самое скромное платье надень
и с первою краской вечерней зари
ты дверь, выходя, за собой затвори.
Но где твой унылый асфальтовый двор?
Мы выйдем в таинственный сказочный бор —
на самых верхушках не дрогнет листва,
стоит на опушках по пояс трава,
и ели искрятся в последних лучах,
и звонко от тихого смеха зайчат…
Лишь солнце зайдёт, я тебя приведу
туда, где русалки играют в пруду,
и тлеет костёр, и сидит у костра
загадочный зверь — полудруг-полувраг.
Он трусит, и взгляда не смеет поднять,
и грустен, и чем-то похож на меня,
и рыжая шерсть непомерно густа,
и странная речь у него на устах:
— Терпи, — говорит он, — настанет пора —
Ты станешь, как я, — полудруг-полувраг,
и глаз от земли не посмеешь поднять
и будешь до боли похож на меня…—
Не стоит сердиться! Он бредит весной,
и всё, что он выдумал, очень смешно.
А вот и избушка в медвежьем лесу —
в ней баба-яга заплетает косу
и, ночь напролёт, поправляя свечу,
всё вяжет на спицах какую-то чушь.
Давай постучимся!
— Уж скоро светло.
Кого это, — скажет, — ко мне занесло? —
Не бойся. Ты видишь? Светлеет в дверях:
старуха со свечкой идёт отворять.
Уж больно стара! Ничего, поворчит
и ляжет тихонько дремать на печи.
И, если попросим, расскажет она
о канувших в бездны седых временах.
И совы, послушать мудрёный рассказ
одна за другою слетят с потолка;
и мыши из дыр в полусгнившем полу
придут и усядутся рядом в углу…
Старуха расскажет о чарах лесных,
о дуплах заветных, о пнях потайных,
о леших, о дубе с ученой совой,