НАВЕК, НАВЕК
…Я верность сохраню
тебе, тебе — безумная, смешная,
отчаянная выдумка моя,
которой имя юность, и которой
минувшим днём подведена черта.
Тебе, тебе я верность сохраню,
меня отвергнувшая, — пусть не мне
твои мечты и помыслы достались
и ласки те, которых я искал…
Уже и то я почитаю счастьям,
что ты живёшь на этом свете, ты,
серьёзная, прошла со мною рядом,
и я ловил дыханье уст твоих
и голосу внимал… Безумству помнить,
блаженству знать, что это было так —
мучительною радостью мгновений,
которых не вернуть, клянусь: отныне
навек, навек я верность сохраню…
11 февраля 1969,
в день защиты диплома.
ЭЛИСЕНВААРА
В городе — асфальтовое лето.
Сколько их, забытых, невоспетых
дней, которые уходят даром!..
— Собирайся! Куплены билеты —
мы поедем в Элисенваару!
Милая, ты слышишь? Мы поедем
в ту страну, где сосны и медведи,
где озёра, полные, как чаши,
нашим счастьем и тревогой нашей,
где немыслимы тоска и старость —
мы поедем в Элисенваару!
В городе — асфальтовое лето.
— Ты ведь знаешь: нам приснилось это.
Где они: хрустальные озёра,
дикий край, с названьем звонким город,
лес, весна?.. Признайся, сделай милость, —
даже счастье, нам оно приснилось!
Явь ревнива и скупа на слёзы —
мы живём, и это, в общем, проза,
честная и плоская, как нары.
Нет на свете Элисенваары.
Ты, должно быть, в Ялту взял билеты.
В городе — асфальтовое лето…
26 марта 1969
* * *
Милой минуло двадцать…
Под крышей, на пятом,
где и солнце не солнце, одни только пятна,
а за окнами странным подобием сада
расцветает континуум крыш Ленинграда, —
на двадцатом витке пресловутой спирали
я открыл удивленную девочку Галю…
Вот и всё.
Откровения сложим в котомку —
что потомкам останется? Дело ведь тонкое.
Не открыть ни Америки мне, ни России —
пусть Андрей Вознесенский и Виктор Максимов
засучат рукава и штаны по колена.
Бог им помощь в потугах!
На улицах лето.
Лето, полное ярости, лютое, злое,
понимаете? лето, одно только слово —
там, на улицах, лето! Там, где-то на пятом,
где от солнца — одни пресловутые пятна…
— Удивлённую? — скажете вы. — Это странно!
Это хлопотно в век расщепленья урана.
Мы в манерах и вкусах не вовсе свободны —
это глупо, нелепо, смешно, сумасбродно,
наконец, это поза, кривлянье, это…
Это сущая правда!
На улицах лето…
22 апреля 1969
* * *
Любимая, ни слова о любви!
Любовь — не категория, а повод…
Но если есть ещё порыв, порви
связавшие тебе уста оковы,
и если есть ещё слова, скажи,
какую боль ты назвала любовью,
и то ещё, как жить мне с этой болью,
и то ещё, как без неё мне жить.
3 мая 1969
* * *
Демон ли, дух ли, гений —
здравствуй, моя Лигейя!
(Всё, чем земля прекрасна,
всё, чем богата Гея, —
ах, я жалею краски!..)
Невозвратимая, здравствуй!
(Боги, остановите
времени пляс!
Вот уже год не видел
я этих глаз;
ты, кому эта ода
посвящена,
вот уже больше года
ты не одна…)
Творческий бред Эдгара,
мой ли каприз и бред,
ты — это только чары
в памятном январе,
ты — это кватроченто,
краски и крик камней…
Но объясни, зачем ты
вспомнила обо мне?
Дружит мой разум слабый
с нежностью косолапой,
с миной интеллигента…
Здравствуй, моя легенда!
1969
* * *
В Павловском парке —
слева, вознесённые всуе,
слезинки модальные…
(Запахи лета.
Снится мне это.)
Где-то на Карповке ночь кафедральная с аркой…
Это память ревнует.
Прости, моя дальняя!
Знать бы заранее —
верно, мы многое дали бы…
Вот мое алиби:
где-то над Прагою звёзды горят, как миндалины, —
весточки га́лины…
(Было ли, не было —
сказкой, наветом…
Запахи лета.
Снится мне это.)
Ночь кафедральная,
дом отрешённый
и арка;
Карповки шея…
Плачет решётка времён волевых решений,
плачет, как арфа под пальцам ветра-Петрарки…
1969
ПЕСЕНКА
Для меня на целом свете
ты была одна,
а теперь склоняет ветер
наши имена, —
там теперь склоняет ветер
листья по шоссе,
где стоит на белом свете
город Туапсе.
Так надежда в этом мире
ходит меж людьми,
но, как дважды два четыре,
длится только миг;
и, как дважды два четыре,
правило старо,
что с печалью в этом мире
всё наоборот.
1969
* * *
А ты всё та же, та же.
Не изменялась даже
библейская протяжная лень в рисунке плеч —
и снова я на страже
твоим послушным пажем
твоей любви сермяжной
твои мечты стеречь.
Но лето отцветает,
и люди бредят стаей,
и, может быть, Цветаевой были бы под стать
глаза твои: в них тайная
наша суть простая,
как Саломеи танец, —
преступна я чиста.
1969
ПЮВИ
Монпарнас в упряжку дня
тучи пегие впрягает,
осень плачет о любви.
В нашей студии Пюви,
злой и тонкий, как пергамент,
ходит, медленный, как Гамлет,
ходит длинными шагами
и не смотрит на меня.
А распахнутый Париж
сытой пастью говорит:
— Был Анри со мной не дружен —
от него осталась лужа,
тоже труженик, а факт.
Ты недюжен? Ты не нужен.
Ты банален, как тюфяк.
Тучи строятся поротно.
Краски тают на полотнах,
Полумрак осенний. Жуть.
Я за примусом слежу.
Тлеет день в оконной нише,
за окном — чердачный вид,
скачет по соседней крыше
воробей закатно-рыжий
и вопит: — Пюви! Пюви!
Он сидит. Лицо крестом.
Руки брошены на стол.
— Я бездетный, я раздетый,
обо мне смердят газеты,
деться некуда из хлева.
Детство, где ты? Краски, где вы?
Этот мир тузов и девок,
сделок — вот бы подороже —
брутов, лезущих из кожи, —
не увидеть, переделать,
пересилить — невозможно…
Матерь Божья!
Ходит длинными шагами,
ходит, будто настигают —
страх ли, страсть, его сестра?
Я размалываю кофе,
я скальпирую картофель: