Но разгоряченные голоса господ гостей говорили какую-то разницу. Россия – грозная стихия, где все бурлит, в ней всяк мессия\ декламировал свой свежий стих упавший поэт. Его друзья-товарищи, поднимая оратора с пола, обсуждали предмет перестановки бытия, что неплохо бы все взять и отменить, но не утратив ни капли в море благородных дворянских привилегий. Но народ-то… каков губошлеп, сам дурак, сколько его не тяни, а он все к земле склоняется, тяготится жизнью по закону всемирного, норовя в нее упасть, как перезрелое яблоко, то пьет беспробудно, а чуть очнется так режется в ножички, не бережет себя. И нас, придет время, не пощадит. Совсем.
Дурен народ, подловат, что мой кот Никитка\ вступал в соглашение хозяин-барин. Сожрал по щучьему велению все мои сбережения рыб, сукин кот, и сидит теперь, зверь, впотьмах, впопыхах, как бы понарошку с воображаемым привидением хороводы-беседы водит. Это вам не домыслы-помыслы, поскольку он сам мне спросонья внушал нечеловеческим голосом, когда не в шутку занемог, что сам не свой, что не в себе, и лучше выдумать не мог.
Какой же это тогда кот!\ воскликнул тот, всегда второй\. Его б ко мне, на огород, на круглый год, там дел всегда невпроворот. А то ишь… сотрясают устоявшийся уклад очевидным и невероятным, вредно! \ предсказуемо окончил мысль всегда второй.
Не судите животное строго, господа присяжные, да не судимы пребудете в веках\ выступил за Котоникиту опальный поэт. Привычка жить второй жизнью до ужаса пленительна, рассудите хотя бы по мне. Вот я по целым дням сижу в Сенате, появляясь короткими перебежками в Синоде, делаю вид, что мыслю, следовательно, существую, а сам, чуть вечер пригреет, погоняя кучера, мчу в салоны, ложи, где просыпаюсь для существования в совсем других брегах и пристанищах. И когда же я, как вам кажется, пророк в своем отечестве? Где, укажите нам, отечества купцы, которых мы должны принять за образцы? Где еще научат ремеслу – как жить-поживать да добра наживать? Ответ лежит на поверхности реки времен. Это и есть двойная игра, когда внезапно, забыв снять маску в одном блеф-параде, вдруг оказываешься совсем в другом, потому как пространство и время играют злые шутки – там, над нами.
Да… но, позвольте, ничуть не умаляя вечность ваших доводов, согласитесь, что терпеть перепады настроения этого котофея – это путь в неизвестность, от которой так и веет. Нетушки, видеть не желаю больше этого прохвоста – прихвостня вечности. Гнать его, обидеть, а не зависеть и терпеть, ненавидеть его надо, вовек не видеть – ни живым, ни смиренным\ возопил хозяин-барин. Гришка \воззвал он к лакею\ подать мне его к столу, живо: жареным, пареным, вареным, обмороженным, полуразмороженным, полукопченым, свежепосоленным, в яблоках, в желудях, в жаворонках – любо, братцы, любо! Лакей Гриша, на пару с истопником Дюшей, получив в кредит доверие и отмашку, бросились отлавливать Котоникиту по персидским коврам и хрустальным люстрам, но тот, волею Его величества случая, аккурат вышел на пик спортивной формы и отлову не поддавался. Но когда те, которые люди, закатав рукава косовороток, почти загнали зверя в безысходность угла, тот, подобно привидению, выпорхнув в окно вверх дном, улетел, обещая вернуться, всем смертям на смех. Господа хозяева и гости даже всплакнули, глядя в след улетающему прошлому, ускользающему навсегда, но воплощенному в коте, такому выстраданному за правду-землемамку. А господам только и оставалось, что принять весь груз проделанных ошибок над работами.