В те дни Никита, более не отягощенный общественными обязательствами, обстоятельствами и отклонениями, завел привычку видеть много снов: пророческих и простеньких, вещих и вечных, кошмарных и кошачьих, хороших и худых, здоровых и забывчивых. Где становилось реальным все, где отменялись все правильные исключения: гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать, и ненавидеть, и зависеть и терпеть. И пока веселая кампания рекламной компании зазывала «Развлекайтесь с нами», Никита развлекался снами, провалившись с головой в трясину газетных уток а-ля «Уснул и не вернулся».
Засыпая, Никита становился никем. Затем тем и кем. Потом котом, маячившим на побережье Финского залива, в доме, который построил Д. Обретаясь на подоконнике, где извечно прохладно и престранно, словом, прекрасно. И полезно прослыть очевидцем событий, в которых белеет парус одинокий, в тумане море волнуется раз, море волнуется два, волны волнуются… три. Весна – на себя посмотри.
Никита-кот зырил в зеркало, в зеленые глаза причудливого зверя полосатого окраса, ничуть не подозревая в нем самое себя. И отражение так импонировало Никите-коту, что тот лишь безотчетно мурлыкал от удовольствия… просто так, как полный дурак, свернутый в клубок. Внезапно и вдруг вспоминая себя в перерыве ветра, в молчании молнии, в настигающем дожде, проливающемся на припозднившихся купальщиков и покупателей смешинки, что в рот попала. Смешинка. Смех сквозь грезы.
Мутный туман уступал свои права мятному майскому дню. В нижнем этаже дома закудахтала тресками полена печь, готовясь к визиту господ и гостей. Никита-кот ощущал, что в одном из своих заблуждений-пробуждений тоже топил печи – пока не затопило. Соблюдая все правила безопасности наблюдений за тем как парус одинокий, белея, прибивает к обочине побережья, и оттуда, задорно и весело, отчаянно боясь промочить ноги, вываливает шумная компания из трех существ в скафандрах и цилиндрах, в коих не без труда угадывались люди Земли. Везет же людям\ помыслил кот. Они вольны спускаться на воду, или взлетать на воздух в устройствах собственного сочинения, а я гуляю сам по себе… не в себе. Куда глаза глядят, а у страха они велики, только пятки сверкают. Но постой-ка, матроскин, леопольдыч, котофеич, не ты ли всегда идейно тяготел к величавому одиночеству пуха и изысканному линянию? Да все бы ничего себе, но когда вместо подлинной духоподъемной жратвы подтасовывают путаницу из трески и тоски, то это порождает слишком много утренних противоречий. Простительно, но ты так юн и бос, что запамятовал, насколько на голодный желудок ясности больше в пудренице мозгов, а в животном положении тела так гладко спится. Но неизменная и низменная мечта сожрать без церемоний и этикетов всех этих золоченых рыб аквариума – так довлеет мной, что не могу молчать. Тогда некто крайне умозрительный руководствуется тобой как образом той свечи на ветру, которая делает светлей, но надолго ли? Иногда навсегда.
С той поры как Никитокот впервые провалился в аквариум в порыве попытки осуществления мечты – утекло немало воды. И чья-то невыносимая рука принялась задвигать стеклянную крышку аквариума повесомее. Знать бы только, кто этот рукоплескатель! Хотя круг подозреваемых был узковат, поймать с поличным того самого, который крышевал рыб, им благоволя, покровительствовал, Никитокоту не удавалось еще всегда. Но преступник был здесь, в доме – растерялся в толпе, растворившись и став ее едкой единицей. Как славно бы уметь включать функцию Никиты-сущего пса, тот вмиг бы напал на бред, проследил всю пищевую цепочку, ведущую мокрыми следами вниз, к дворецкому. Но Никитокот был родом из другого склада ума. Тот вовсе не противоречил тому, что золотые рыбки не так уж и некрасивы, если трактовать красоту как нечто наносное и скоропортящееся. Но все это только разжигало желания и надежды съесть их раз и навсегда, бесследно, чтобы не было так мучительно вольно.
А чем еще жить, когда мышей гонять становится с каждым годом все медленнее и безвкуснее, а птицы счастья завтрашнего дня залетают в окна все реже и выше. Только и остается, что жить-не тужить великой миссией о спасении очередного человечества от культа золотого дельца, понимаемого кошачьим глазом как золотые рыбы воды. Человечества – такого сытого, но все равно ненасытного, желающего все пометить своим. Никитокот своими зелеными глазами видел документы на здешние земли и дома. В бумагах утверждали, что земля принадлежит, обзывалась владениями и имениями. Иное дело, говоря по секрету всему свету, он чуял посредством травы, сколько таких землянок и владельцев уже предано земле. Эти полузабытые, замкнутые на себя подземные города с тысячелетними традициями ухода от налога под землю уже всеми заживо похоронены. Есть только миг – и вжик, как мать-сыра-земля пожирает своих сынков как губка, размахивая стихийной тряпкой, извергая ласку. Ай да матушка – ай да сукин сын. Махеча – воскликнет издалека блудный сын. Мамка – бережно погладит мотыгой крестьянский сын. Неплохой кусок, дорогого стоит – оценит взглядом землепродавчий сын. И всякий сын свой земной срок мотает, наматывая на ус вкус того, что по усам текло, да в рот не попало… Смешинка. Великие тенденции и традиции смехохота\ гласил сомкнутый на подоконнике эволюционный листок.