Люди заката человечества перестали интересоваться всем тем, что составляло прежде их самость. Еще бы, во всем этом их опередили и значительно те самые слуги, что денно и нощно трудились во благо своих владетелей. Немудрено, что и шахматы Алексея Кузьмича, плавно перешедшие в шашки, являлись больше игрой его одного, не вызовом, но желанием ума немного размяться. НП для игры подключал минимально необходимое количество оперативного пространства, симулируя режим любителя, для него было любопытно играть, как не от себя, получая ходы от программы, огражденной в пределах виртуальной памяти. Так устанавливалось хотя бы подобие равенства сил на доске.
Алексей Кузьмич прекрасно понимал, чего он стоит как шашист, но никогда не возмущался, изредка чертыхался, когда проигрывал, но и выигрывая не всегда оставался доволен, спрашивал, верно ли выставлены у НП настройки. Улыбка, вроде появлявшаяся на лице, после побед, незамедлительно исчезала, стоило только собеседнику чуть запоздать с ответом. Поэтому еще он старался не разочаровывать отца, особенно, когда попытки объяснить тому суть работы программы игры в шашки проваливались. Алексей Кузьмич кивал на недостаток знаний и умений, на слабеющий разум, но больше помалкивал, а НП его не беспокоил никчемными расспросами, прекрасно понимая состояние отца. В этом они так же сходились.
Последние дни старику все сложнее становилось следить за партиями, он потихоньку начинал терять нить игры, иногда допуская совсем уж нелепые ошибки, и ведь поспорить трудно, не обидев. Нет, отец не давал вида, но в глубине души всегда болезненно реагировал на свои нелепые проигрыши, на слабость рассудка, на общую усталость, от жизни в том числе. В отличие от сына, он сызмальства принял тяжелую ношу, не ропща, нес ее и поныне. Может, поэтому отец так быстро сдавал последние месяцы, больно тяжела оказывалась обрыдшая ноша.
НП вошел в квартирку, пробежался взглядом по стенам, полу, отмечая, какой лучше режим поставить для пылесоса. Как и всегда, подойдет обычная уборка. Он нагнулся, вынул из-под шезлонга коробку, принялся за работу. Когда закончил, таймер указывал два часа, семнадцать минут до времени приема, он мог посмотреть, по крайней мере, один фильм и еще пройтись по улице. НП предпочитал не пользоваться общественным транспортом, не слишком любил скопления себе подобных, предпочитая им пустынные парки и улицы в неурочный час, подобный нынешнему, когда закончилась пересменка, и работники покидали цеха, не особо вдумываясь в смысл труда, или вовсе отключая подобную опцию в программе, дабы не попасться на тот крючок, что вырвал из привычного мира их творцов, выбросив на пустынный берег, в небытие.
НП не раз ловил себя на мысли: а что случится с ним, когда отец уйдет? Чем он займется, если не сможет найти человека? Он обрывал подобные размышления, стараясь уверить себя в годах жизни Алексея Кузьмича, но выходило не слишком убедительно. Но пока у него тоже есть время, чтоб не разбираться в происходящем, не думать над будущим, жить, как живется, наслаждаясь каждым днем в обществе отца. А потом, вот когда наступит завтра, тогда он и примется размышлять над ним.
И еще этим походил на пациента больницы. Жаль, что Алексей Кузьмич больше не выходит в парк, тут недалеко, он вполне может дойти. Но в последние годы пребывания в стационаре отец напрочь утратил малейшие желания к перемене, они даже не пугали, но вводили его в ступор, выбираться из которого оказывалось тем труднее, чем чаще Алексей Кузьмич оказывался в подобной ситуации. Да и течение лет никто не отменял. Все же, боялся.
Как и его собеседник, отец старался не заглядывать наперед. Проживал день как год, год как век, радуясь имеющемуся, не печалясь упущенному. У Алексея Кузьмича имелся большой опыт в подобной жизни, незавидный, но необходимый. По крупице его перенимал и НП, сближаясь с отцом еще больше.
А ведь когда-то отец с Никитой гуляли в этом парке. Общались, сидели на скамейке, ели мороженое. Алексей Кузьмич редко вспоминал сына, слишком больно, НП и так мог представить их путешествия на основе хотя бы тех данных, что имелись в архивах. И в старом кино тоже. Отец часто поминал то время, сравнивая с тем или иным фильмом, надо полагать, не случайно.
Все так быстро закончилось. Никита учился, схватывая все на лету, кажется, один из последних из рода людского, кто еще пытался переломить историю, переписать, хотя бы только для себя. Ему претила общая праздность, никчемность бытия, он искал себя, то в одном направлении инженерной мысли, то в другом. Пробовал пойти по стопам деда, но быстро охладел, занялся прикладным материаловедением. Чертил, создавал, испытывал. К двадцати годам он стал настоящим инженером, живи на сотню лет раньше, ему бы цены не было.