Тем из Тайра и Минамото, кто сражался на стороне мятежников, отрубили головы. Страна еще не видела таких казней, но следовало устрашить недовольных. Конечно, Хэйан еще не созрел до обычаев цивилизованной и культурной империи Сун, где в таких случаев уничтожали преступные роды целиком, но в данном случае это было неудобно.
Один только Аку Сафу, проклятый Аку Сафу, казалось бы, избежал этой участи, посмев погибнуть в бою. Но никто не сможет избежать наказания, если его задумал Синдзэй. Он приказал людям Тайра вырыть труп из могилы, разрубить на куски, а голову выставить посреди столицы на всеобщее посмеяние.
Итак, все было улажено, и четыре года великий наставник Синдзэй правил страной. Но он не собирался успокаиваться. В одном Сутоку был прав - с Минамото Ёситомо следовало разобраться.
Тогда, четыре года назад, великий наставник решил испытать преданность своих соратников и приказал им лично казнить мятежных родичей. Верный Киёмори так и сделал. Но Ёситомо не смог снести головы отцу и братьям, мог лишь лить слезы, как баба, и приказал свершить казнь старшему вассалу. Сразу стало ясно - доверять Ёситомо нельзя. Тогда у Синдзэя и возник план, как избавиться от проклятого Минамото. Но торопиться не следовало. Подлый Го-Сиракава попытался вести свою игру. Через два года после смуты Хогэн он отрекся от престола в пользу своего малолетнего сына Нидзё, став, как он полагал, независимым от Синдзэя. Как же! Теперь наставник мог избавиться от двоих единым ударом. И они, как в прошлый раз, дадут для этого превосходный повод. Как ему сообщили, пока связь с городом не прервалась, мятежники заняли дворец. Интересно, они убили Нидзё, или Го-Сиракава все же воспрепятствовал?
Ничего. Они слишком глупы, чтобы удержать захваченную власть. А после их гибели никто не посмеет...
Он поднял голову, и дыхание у него перехватило.
Мертвый Аку Сафу стоял перед ним. Синдзэй был так занят своими мыслями, что не заметил его появления. Несмотря на сумрак, его можно было хорошо рассмотреть. Одежда на мертвеце была старая и ветхая, похожа на монашескую, но сильно износившуюся. Сквозь дыры виднелась бледная плоть, и те, кто прежде ее вожделел, теперь бы вряд ли на нее польстились. И не потому, что она была гниющей, вовсе нет, вполне чистой. Но какой-то истончившейся, словно готовой истаять в любой миг. Кое-где на коже виднелись полосы, напоминавшие толстые грубые стежки. Глазницы не были пусты, но в том, что их заполняло, нельзя было различить зрачков. Он заговорил - и голос, то, что заменяло ему голос, был страшнее всего. Не способный произносить слова, раздирающий душу звук.
Затем он протянул руки и это заставило окаменевшего от ужаса монаха сорваться с места. У мертвеца росли ногти, вернее, когти, и они способны были растерзать не душу, а плоть.
Монах метнулся к выходу из пещеры. Нельзя, нельзя больше оставаться на горе! Нужно спуститься в город, там наверняка есть храмы, куда нечисть не смеет войти!
Но в городе могут быть люди Минамото...
Внезапная догадка кольнула его сознание.
А если Тайра медлят нарочно? Если Киёмори так и не простил наставника за то, что тот приказал ему своей рукой отрубить головы родичам...
Не может быть! Киёмори был всегда ему верен, и ставил верность наставнику выше кровного родства. Не зря Синдзэй сговорил своего сына с его дочерью, отвергнув более знатных невест. Да он и Тайра, говорят, не настоящий... Не может, не может быть, чтоб он использовал наставника, чтобы самому захватить власть!
Он оглянулся. Мертвый Аку Сафу шел за ним по склону, и голос его звучал, как тоскливый зов флейты. И словно бы в ответ из леса раздалось визгливое тявканье. Все-таки патрули с собаками...
Синдзэй оказался в ловушке.
- О будда Амида, - прошептал он, возводя взгляд горе. Но в небесах было пусто, лишь коршун чертил круги.
Небеса отвергли его при жизни. Но у него все еще есть нож. Воспользоваться им - и он будет отвергнут и после смерти. Но лучше это, чем быть разорванным псами или когтями мертвеца.
Ладони были мокры от пота, и лезвие скользило, когда он вонзил его в глотку.
Пока умирающий бился в агонии, мертвец не тронулся с места. А вот стайка лис - все же это были лисы, не псы, устремились к луже крови и принялись ее лакать.
Затем из леса вышла лиса побольше, и сделала молодняку знак уходить. Она же, раскинув все свои девять хвостов, уселась наблюдать за смертью того, кто убил ее дитя.