При этом Филонов был чрезвычайно нежен со своей женой: неизменно называл ее дочкой, что выглядело совсем уж нелепо, постоянно целовал и рисовал ее, забрасывал удивительными по своей нежности письмами, когда ему доводилось оказываться в отъезде.
"Хорошая доченька! - писал своей Кате Филонов. - ... Постоянно думаю о тебе, но мне этого мало, мне надо поглядеть на тебя, полюбоваться, поговорить... Твой верный Панька".
"Дорогая Катюша, - обращался художник к ней в другом своем письме, - доченька моя, солнце мое, радость ненаглядная... Встаю ли утром, или весь день, при любой работе, и когда спать ложусь - все, Катя, у меня из головы не выходит - будто вижу твою маленькую фигурку, не перед собой, а в себе, будто ты у меня в каждой капельке крови разлилась. И ничего, кроме хорошего, не вижу, не нахожу я в тебе, чем дальше, ты мне дороже и роднее".
Читая такие письма, невольно складывается впечатление, что Филонов куда эмоциональнее относился к своей жене, чем она к нему. "Не умею я, Павлуша, раскрываться, нежность напоказ проявлять", - призналась она как-то в их разговоре. "Отчего же, Катя?" - поинтересовался он. "Да вот не умею, и все тут, - вздохнула Серебрякова. - Будто боюсь чего-то".
И замолчала.
Жизнь бывшей народоволки научила Екатерину Александровну, как следует добиваться цели, но куда меньше, как сделать себя счастливой. Собственно, она мало задумывалась об этом, что понял и сам Филонов. Позже он нередко именовал себя в письмах "ее товарищем", "товарищем своей доченьки". А та хоть и признавалась время от времени в своих письмах, что "зацелует" своего верного Паньку, но, похоже, дальше разговоров дело не шло.
Разными они, конечно, были. Совсем разными.
Екатерина Александровна мыслила обо всем очень конкретно. Важнее всего для нее были самые прозаические вопросы: здоров ли ее Панька, сыт ли? Спрашивала об этом исключительно себя, не погружая в свои мысли Филонова. Знала, он чего доброго сорвется - уйдет в себя или, чего доброго, станет рвать у нее на глазах свои работы.
Так было уже однажды, она чуть ли не бросилась перед ним на колени, стремясь отговорить его от этого безрассудства. Он мгновенно смягчился...
Его отстраненность от повседневного мира если не пугала Катю, то уж точно по-настоящему удивляла ее. Так и жила - с бесконечными вопросами в своей душе. Только прояснить их было некому.
Филонов же и впрямь был совсем другим по сравнению с тысячами людей, которых встречала Серебрякова. Допытываться же у него, о чем он думает, на чем сосредоточен, что хочет сказать очередной своей картиной было невозможно. Он не любил, когда кто-либо вмешивался в его мысли и чувства. А получалось худо. Не спросишь у него, поел ли он сегодня - так и вовсе останется голодным, весь в работе. Если и попросит "голого" чаю, то лишь под вечер, словно чуть переводя дух от прожитого дня.
Весь его неистовый дух уходил в художество.
Ученикам, которые - и это получалось как-то само собой - собирались вокруг него, Павел Филонов готов был бесконечно объяснять особенности своего творческого метода. Они были сформулированы им еще в 1914 году в манифесте "Интимная мастерская живописцев и художников". Эту брошюру Серебрякова нашла случайно в кипе залежалых бумаг. Ее удивил максимализм 30-летнего Филонова, ощущаемый чуть ли не на каждой странице его текста. "Делайте картинки и рисунки, равные нечеловеческим напряжениям воли", - писал он.
"...Нечеловеческим напряжением воли", - рефреном отозвалось у нее голове.
Екатерина Александровна обреченно вздохнула: "Что ж удивляться, почему ее муж не от мира сего. Это проникновение в мир красок - на грани помешательства. Филонов во время создания картин умудрялся так крепко сжимать от напряжения зубы, что они вдрызг раскрошились. Вместе с тем они два сапога пара. Разве ее полная растворенность в бунтарстве, а потом в революционной борьбе не были верхом напряженности - на грани едва ли не полного помешательства?".
Нет, у нее хватит ума не трогать его по пустякам. Это умозаключение она вывела для себя чуть позже, наблюдая какое-то время за художником. И тотчас почувствовала: ей стало легче.
Иногда Екатерина Александровна заходила на уроки, которые проводил ее муж с совсем молодыми художниками. Они сами находили Филонова, который совсем не брал за свои уроки деньги. Ей же для познания его метода и идти-то никуда было не надо - уроки проходили в комнате Филонова.
А он, видя ее среди слушателей, с удовольствием вел с ней диалог по поводу особенностей создания художественного образа: как донести доходчиво те или иные смыслы, совместить форму и содержание. И вообще, должен ли сам образ напоминать реального героя, или художник вправе рисовать его так, как считает важным для себя?