- С субъективизмом далеко не уедешь, в этом случае сам образ рискует заслонить всю реальность, - замечала Екатерина Александровна.
- А по мне, так пусть заслонит, - бросал Филонов. - Без этой фантазии человек не может считаться художником - лишь фотографом, фиксирующем окружающую жизнь.
И следом начинал рассуждать, что лучше уж быть неудобным маргиналом, чем затертым классиком. Иррациональность и видимая бессвязность - вот что могут спасти искусство, отбросить угрожающий ему консерватизм.
Серебрякова слушала и все более осознавала, почему Филонов остается художником-одиночкой, отстраненным от окружающего мира. Он совершенно не вписывался в стандарты - ни старые, ни новые - те, что породила советская власть. Неудивительно, что ему за многие годы так и не удалось организовать ни одной полноценной экспозиции своих работ. Отдельные из них кое-где, правда, выставлялись, но не более.
Она тотчас же вспоминала его картину "Пир королей", написанную еще в 1913 году. К настоящему времени ее не взял ни один из музеев, и она по-прежнему пылится у него дома - вон там, в углу, где свалены еще с десяток полотен, от пыли и копоти ставших уже серыми и невзрачными. Интересно, будет ли Филонов показывать ее слушателям хотя бы сегодня?
Когда после этого занятия Филонов спросил ее, почему она сидела такой грустной, отрешенной даже, Серебрякова сослалась на разыгравшуюся головную боль. Не стала признаваться мужу, что в очередной раз взволновало ее.
Он так никогда и не понял, что любая ее физическая боль оказывалась следствием боли душевной.
Мало что понимая в искусстве, Екатерина Александровна интуитивно ощущала несправедливость всего происходящего вокруг Филонова. А тот как-то написал - в письме к ней: "Чем дальше, тем сильнее люблю [мою] Катюшу, тем яснее и понятнее весь твой облик и твоя поражающая жизнеспособность... Многим можно поучиться у тебя...".
Серебрякова же в своем дневнике записала так: "О чем мы только ни говорили: о его учениках, об отношении к нему окружающих, о любви... Он не раз говорил мне, что у нас есть родственное, что душа его лежит ко мне".
Все-таки что-то необъяснимое жило в душе каждого из них. При всей разнице их возраста, образования и жизненных принципов, оба зримо тянулись к взаимному общению. Но при этом, не сговариваясь, ощущали нечто вроде вины по отношению друг к другу.
Плохо зарабатывая на кусок хлеба, Филонов часто отказывался от какой-либо помощи. А когда становилось невмоготу, записывал в своем дневнике: "Сейчас, не имея заработка, в полном смысле слова, к стыду своему, живу на иждивении дочки". А Серебрякова же не могла простить себе инсульт, случившийся у нее в 1938 году. Из-за этого Филонов вынужден был на время оставить живопись: ухаживал за ней, помогая своей жене восстанавливать речь, учиться заново ходить.
Она прожила после случившегося еще три года и не переставала в душе ругать себя за то, что отняла Филонова у искусства. Была убеждена, что страна тем самым недополучила многое - куда более значимое, чем ее жизнь.
Павел Филонов тоже не жалел свою жизнь. Она казалась ему не очень пригодной, лишенной большого общественного смысла. Он, похоже, отчетливо понял, что вся его вера, все образы и идеалы справедливости, реализуемые через живопись, утопичны - на фоне того, что происходило в стране.
В этом отношении он стал во многом человеком своего времени - с присущими ему ощущениями абсолютной трагичности и невостребованности. Советской власти он точно не был нужен. А она, создав завесу молчания вокруг имени Павла Филонова, а потом причислив его к формалистам от искусства, лишь добивала его - и физически, и морально.
За несколько лет до своей смерти он начал вести какие-то записи. К этому времени каток репрессий прошелся по взрослым сыновьям Екатерины Александровны от первого брака - один был историком, второй художником. В 1938-м их расстреляли.
С этого момента она стала совсем молчаливой. Пару раз, правда, поинтересовалась у Филонова, кому он все время пишет. "Это, дочка, тебе пишу любовное письмо", - отвечал он. Письмо так и осталось незавершенным. Во всяком случае, Серебрякова никогда его не прочитала.
Он и погиб в самом начале ленинградской блокады, в декабре 41-го. Недоедал, а просить что-либо у своей жены стеснялся. Продолжая жить в своей комнатке, не хотел утруждать Катю ни в чем. Последние четыре клубня картошки, что были у него, отнес своей сестре. Шел к ней и обратно пешком, голодный, через весь город, одетый в старую осеннюю куртку. А вернувшись, лег на свою кровать и умер.