Огонь в камине тоже исчез. Потух. Ни искры, ни уголька. Ребенок на полу закричал, молотя белыми кулачками, сильно и громко закричал, требуя рук, любви, жизни. Не думая, он подхватил на руки теплое тельце: полное подобие. Черные жесткие - его - волосы, и морщится... Он сам так морщится... Сердце взорвалось. Все. Вот оно - спасение. Наследник.
Он не отходил далеко, когда вызванные няньки во главе со старшей старухой развели хлопоты вокруг ребенка. Не мог. Сердце замирало, когда он слышал детское кряхтение и вяканье. Няньки принесли пеленки, одеяльца, устроили возню - и все что-то лепетали, мурлыкали нежное. Зачем они так - ведь это будущий властитель, надо... И тут до слуха отчетливо донеслось:
- ...да ты наша умница, да ты наша красавица ясноглазая, - приговаривала старуха. - Стелите одеялко... Да не то, а вон, беленькое, помягче... Девочка ведь. Ты наша ненаглядная, ты солнышко ясное...
...Девочка?!
Александр Казарновский.
Орден Гитлера
Здравствуй, мой дорогой Гельмут!
Сильно скучаю по тебе с тех пор, как ты переехал из нашей благодатной Тюрингии в свой холодный Киль. Наверно, твои северные края по-своему тоже прекрасны - Германия повсюду Германия, но все же нигде нет таких горных озер и ущелий, как в нашем родном Гарце. Я понимаю, что тебя в первую очередь волнуют события, связанные с нашей семьей, о которых, содрогаясь, сегодня говорит вся Германия. Увы! Увы! В мире моем все было так безоблачно! Дитер перешел на третий курс университета, Франц успешно занимался медицинской практикой, а я заканчивал очередную монографию по раннему Дюреру. Чувствовал, что годы берут свое, и все чаще у меня возникало желание все бросить и отправиться в свой загородный дом в окрестностях Эйзенаха и там погулять по лесу, а вечером прикорнуть в кресле-качалке перед телевизором или поставить пластинку "Бранденбургского концерта", налить себе бокал моего любимого "Либфраумильх" опуститься во все то же кресло, укрыть ноги пледом и погрузиться в наслаждение. В общем, все спокойно было в моей жизни, все было бы спокойно, если бы - если бы... да-да, разумеется, ты прав! Если бы не Бертольд Гольдман! Эх, Бертольд-Бертольд!
А помнишь, Гельмут, как на его свадьбе с моей маленькой Эльзой ты чуть-чуть - действительно чуть-чуть! - перебрал шнапса. Да... Кто бы мог тогда подумать, что именно этот тихий, интеллигентный Бертольд станет причиной наших невзгод.
Поначалу все было хорошо. Он быстро подвигался по службе... даже слишком быстро.
Впервые нехорошее предчувствие закралось ко мне в душу два года назад 20 апреля, когда он отказался праздновать с нами годовщину прихода в мир нашего фюрера и устроил безобразный скандал.
"Я, - орет, - отмечать день рождения этого ублюдка не собираюсь!"
Я ему так спокойно:
"Не кричи, соседи услышат".
А он этак зло:
"Пусть слышат! Пусть знают, что двадцатого апреля они празднуют день рождения выродка и убийцы!"
"Прежде всего, - говорю, - не кипятись! Нравится тебе фюрер или нет, но он пал от рук террористов в июле сорок четвертого, а сейчас на дворе семидесятый. Пора бы и успокоиться".
"Не хочу успокаиваться! Он нас, евреев, в газовые камеры отправлял!"
"Ну, - говорю, - как видишь, всех не отправил. Мы с тобой живы, да и война окончилась на следующий день после убийства фюрера, и вскоре все повозвращались - кто из эмиграции, кто из лагерей, а кто, между прочим, и в Германии отсиделся. Так что сейчас нас на Германии тысяч сто пятьдесят наберется. И сразу же после его трагической гибели - слышишь, сразу же! - признали власти, что были в этом вопросе перегибы. В таких вот исполинах, как был покойный фюрер надо ни заслуг, ни ошибок не замалчивать. Недаром его до сих пор наш народ чтит.
Тут он прямо-таки взвился. Какой, мол, такой "наш народ"! Еврейский? Ну, я ему терпеливо, как психиатр:
"Ну сам посуди, Бертольд! Ну какие мы евреи? Идиша не знаем, в синагогу не ходим, культура у нас немецкая. И я тебе так скажу - я принадлежу к немецкому и только к немецкому народу. А то, что со мной, как и с другими евреями, некогда несправедливо обошлись, так это дело прошлого, ошибки исправлены, и я никогда не опущусь до того, чтобы затаить злобу на свою Родину. Так что давай, - говорю, - выпьем по случаю праздничка!"
И опрокидываю бокал "Либфраумильх". А он сидит, как истукан, и не шелохнется. Представляешь, вся страна празднует 20 апреля, а он постную рожу на лицо нацепил. Я говорю:
"Посмотри, день-то какой! Какие на деревьях листики нежные, листики-младенчики!Ну не нравится тебе фюрер - так воспринимай этот день просто как праздник весны. Ведь посмотри, как красиво - люди друг другу цветы дарят, люди семьями собираются, ну скажи, тебя что, убудет, если ты раз в году вместе со мной да с Эльзой, да с маленьким Гансом крикнешь "Хайль!"