А Гансик, сын Франца, слышит, что о нем речь и тут как тут.
"Дедушка, говорит, а чего это дядя Бертольд говорит, что нечего мне делать в "Гитлерюгенде", что бандитская это организация. Меня ведь там никто не обижает, даже классенфюрер при всех сказал: "Наш ты парень, Розенфельд! А что не совсем немец, так то не вина твоя, а беда!"
Тут уж я рассвирепел - нет, как тебе это нравится?! Гитлерюгенд ему, видите ли, помешал. Какие они походы устраивают! Какие песни у костров поют! А как старухам и старикам помогают! Ну и что с того, что ГИТЛЕРюгенд? Да будь хоть ЧЕРТ-ДЬЯВОЛЮГЕНД! На дела надо смотреть, а не на название.
И вспомнился мне тот день в Дахау, когда сказали, что фюрера не стало. Я ведь мальчишкой совсем был - радовался, дурак. Иду и на ходу танцую. А мне навстречу заключенный, немец, "мусульманин" - так у нас доходяг называли. Этакий живой скелет под ветром качается и - веришь ли? - плачет! Представляешь, сам на краю могилы, а заливается горючими слезами! И ругает, ругает какого-то Штауффенберга, последними словами кроет. Только через месяц, когда нас всех выпустили на волю, узнал я, что Штауффенберг и был тот злодей, на чьей совести жизнь нашего фюрера! А еще я узнал, увидел и понял, что наш народ, немецкий народ, тот самый, что при первой возможности даровал и мне и всем нам свободу, продолжает любить фюрера, любить беззаветно! Вот тогда-то я и задумался, стоит ли сужать свой взгляд до размеров бойницы в стене гетто.
Но вернемся к моему зятю. Он же у нас, понимаешь ли, хотя и молодой, но безумно талантливый. Это я уже говорю без всяких кавычек. В свои тридцать три года - а уже начальник одного из цейсовских конструкторских бюро. И сконструировали они в своем КБ какой-то немыслимый проект - прямо, можно сказать, революция в оптическом приборостроении!
Короче, удостоился наш Бертольд Гольдман за свои заслуги ни более, ни менее, как ордена Гитлера. Представляешь, Гельмут, простому еврейскому парню, чьи родители погибли в Берген-Бельзене сам рейхс-президент в Берлине лично будет вручать высшую награду страны. Да я бы на его месте танцевал от счастья, от гордости, от благодарности! А он? Пишет президенту письмо, в котором заявляет, что отказывается от награды, носящей имя... ну и далее по тексту! Разумеется, в КБ - скандал! В министерстве - скандал! Сотрудники смотрят на него волком - из-за его идиотизма и у них проблемы с наградами вышли, да что с наградами? С премиями! Дело получило огласку, шум! Мне соседям в глаза взглянуть стыдно, хотя они конечно же все понимают, говорят - не мучайся, Вернер, мы же понимаем, ты не такой, ты Wertvoll Jude!
А потом в "Фолькишер Беобахтер" появилась та самая статья под названием "Особенный". И еще в одной газете статья. А дальше пошли письма. "Евреи оплевывают наши святыни!" Потом письма от евреев: "Мы чтим фюрера!", "Гольдман - отщепенец!" Понимаешь, на чью мельницу лил воду этот идиот? Ведь антисемиты никуда не девались! И только своим достойным поведением мы, евреи, можем доказать свое право на существование.
Дальше - больше. Демонстрации. Десять тысяч выходят на площадь под лозунгом: "Вон Иуду из Германии!" На стенах домов: "Гольдман, вернись в Аушвиц, мы все простим!" Впрочем, это на стенах. А на митингах все было настолько цивилизованно, что некоторые еврейские общины осмелели и послали туда своих представителей. Ну, тут уж собравшие не сдержались и побили их. Все, мол, вы заодно! А и то - как еще поступать с представителями национальной группы, один из которых вот так откровенно плюет на чувства окружающих. Из-за таких, как он, и получился тогда перекос у фюрера.
Короче говоря, народ вошел во вкус. С площадей, где собирались митингующие, избиения перекинулись в темные переулки, а затем и на залитые солнцем улицы
Соседи больше не называли меня Wertvoll Jude, сторонились, косо посматривали. На всякий случай - мало ли что?! - я услал Эльзу с детьми в Эйзенах, в загородный дом. И Дитер с ней туда же отправился - Франц какое-то заболевание ему выдумал и справку на месяц дал. Ему ведь не только дома оставаться было опасно, ему и в университете однокашники проходу не давали. Он еще упирался - отец, мол, как я тебя оставлю! В-общем, дети в безопасности, звонят каждый день. Я снимаю трубку, слышу их голоса, слышу шум нашего эйзенахского леса, слышу звуки "Браденбурского концерта", чувствую вкус "Либфраумильх", и на глаза наворачиваются слезы. Из вежливости предложил я и Бертольду туда переехать - у него хватило духу отказаться и остаться со мной в нашей квартире на Шлоссштрассе. И вовремя! Потому, что уже на следующий день после отъезда моей малышки и моих крошек по нашему городу впервые зашелестело слово "погром".