Я потом перечитал статью "Об искренности в литературе", Главное, что ему не прощали: он выступал против подмены литературного анализа произведения социально-политологическим. Кстати, сам Владимир Михайлович в той же статье выступил и превосходным критиком: показал, почему никакого отношения к литературе не имеют не только книги прочно забытого теперь С. Болдырева или изредка поминаемых С. Бабаевского, М. Бубеннова, но и роман Э. Казакевича "Весна на Одере". И наоборот: почему "Районные будни" В. Овечкина надолго останутся в литературе, несмотря на их злободневность. И все же на Померанцева набросились не только за его конкретные оценки. Его яростно атаковали тогдашние критики, не владевшие искусством литературного анализа (увы, и в сегодняшней критике с этим ненамного лучше!). "Нет, товарищ Померанцев, - восклицала, к примеру, Л. Скорино, - Ваши теоретические предпосылки не верны, а оценка явлений литературы, если говорить напрямик, узка и жеманна: у Вас получилась искаженная картина литературы, потому что Вы подошли к ней с идеалистических позиций..."
Сегодняшнему читателю мало о чем говорят эти "идеалистические позиции". А в то время это было очень серьезным политическим обвинением. Померанцева топтали. Называли "антисоветчиком", "клеветником". Его громили в "Правде" и в других официальных органах печати, проклинали на состоявшемся в 1954 году Втором съезде советских писателей, призывали исключить из Союза.
Из Союза писателей его не исключили, но без куска хлеба оставили. Перекрыли любую возможность печататься. Попробовал Владимир Михайлович, юрист по специальности, устроиться куда-нибудь юрисконсультом, но его слава бежала впереди него. Никто брать на работу опального писателя не желал.
Владимир Михайлович не очень любил вспоминать то голодное для их семьи время, когда его жена Зинаида Михайловна, добрейший человек, с золотыми руками, вынуждена была шить очень красивые фартуки и продавать их с помощью знакомых. Но кое-что из его воспоминаний о тех годах перепадало мне и Пете Гелазонии.
В командировку по российской глубинке его никто не посылал. Поехал сам. Жил у родственников, ездил по колхозам, встретил одного очень толкового председателя, о котором написал небольшую книжку.
Но кто ее издаст? Хлопотали боевые товарищи Владимира Михайловича, майора, великолепно владевшего немецким, и потому служившего во фронтовом агитпропе, забрасывавшем противника листовками и карикатурами. Хлопотали за Померанцева и его сослуживцы по послевоенной Германии - демобилизовали Владимира Михайловича только через несколько лет после окончания войны. Словом, кто-то вышел на Николая Грибачева, который работал тогда у Фурцевой, первого секретаря Московского горкома партии, советником по культуре.
Грибачев позвонил в издательство "Знание", обычно выпускавшее небольшие книжечки многотысячными тиражами. Но книжку Померанцева решено было выпустить тиражом в одну тысячу.
Разумеется, Владимир Михайлович был рад и этому: во-первых, хоть небольшие, но деньги, а во-вторых, выход книжки автоматически сигналил другим редакторам: с публикаций этого автора запрет снят.
Словом, все уже было готово. Пришли "чистые листы" книги, которые, как водится, послали в цензуру (Главлит), откуда прислали какие-то замечания. Их было немного, но все-таки они были.
Ознакомившись с ними, Владимир Михайлович категорически отказался их учитывать.
- Что-то серьезное? - спрашивали мы с Петей.
- В них не было никакого смысла, - ответил Владимир Михайлович, - чрезмерная перестраховка.
- И что дальше? - интересовались мы.
- А дальше - вот, - и Владимир Михайлович клал на стол самодельно переплетенную книжечку. - Я переплел верстку, - объяснял он. - Книжку не пропустили и не выпустили.
Мы ахали: но как же так? Неужто нельзя было прийти к какому-либо разумному компромиссу?
- Есть вещи, - строго сказал Владимир Михайлович, - по которым никакой разумный компромисс невозможен. Точнее, он неразумен. Потому что без самоуважения жить на свете становится невыносимо.