— Погоди, не уходи! — вскричал Зиганша, заметив, что Мансур шагнул к двери. — Я еще не все сказал. Да, не удалось мне убрать тебя с дороги, хоть и помог... хе-хе... на четыре года отправиться в дальние края... На большее, видишь, духу не хватило у меня. Но оставим это... Ну, а сам-то, сам? Ты ведь тоже не очень смелым оказался. Хорохорился, конечно, а в главном струсил, годок, ой как струсил!..
— В чем же это — в главном?
— Мальчиком прикидываешься? — заторопился Зиганша, давясь новым приступом кашля. — Помнишь, как снимал меня с бригадирства?.. На это у тебя смелости хватило, но больше, чем на силу и правоту свою, опирался на мнение разных болтунов, один бы не посмел... Это раз... Но в главном-то опоры у тебя не было... Скажи, почему ты столько лет скрывал историю с моей рукой?— Зиганша подвигал своей клешней и, оправившись от удушья, похихикал довольный. — Ведь собственными глазами видел, как было дело. Молчишь?.. Боялся ты, Мансур. Да, да, боялся, что за клевету на фронтовика по головке не погладят! Свидетелей-то нет у тебя, а тебе кто поверит?.. Да и был бы ты не меченый, белее молока, чище воды, один человек — не свидетель... Из одного зернышка каши не сваришь...
— Жив тогдашний твой командир Елисеев, — сказал Мансур, хотя и давал себе слово не ворошить старое.
Хриплым смехом ответил Зиганша на это:
— Елисеев!.. Плевать я хотел на твоего Елисеева. Такой же, как ты, простак... Эдак восемь, а может, и десять лет назад Хамдия показала мне твое письмо к Елисееву... Ох, как ты взял его в оборот, чтобы соглашался, значит, показать против меня... Поехал я к нему по адресу на твоем конверте, представился честь по чести. Боец, говорю, такой-то, из твоего пулеметного взвода... Поставил поллитру на стол, поговорили, войну вспомнили и бой в Гнездове само собой...
— И что же, не плюнул он тебе в глаза?
— Ну, и глуп же ты, Мансур... Я, конечно, сказал ему, что, мол, ранило меня тогда, и руку показал. Есть, говорю, люди, которые подозревают: не самострел ли?.. «Брось, — отвечает Елисеев твой, — не болтай. Ничего я не помню, тебя самого тоже не помню...» Соображает мужик, что серьезное это дело, муторное. Ну, заявил бы он куда надо. Ведь затаскают, расспросами замордуют... Больше мороки, чем смысла... Да и Зиганша, видит, не дурак. И документики нужные имеет, и медаль на груди. Так-то вот....
Мансур был готов броситься на него с кулаками. Представил на миг, как бежит Зиганша с поля боя, как под хлесткими автоматными очередями падают наши бойцы, и не помня себя закричал:
— Подлец! Дезертир! Знаешь ли ты, сколько жизней на твоей совести?! Не снятся тебе погибшие по твоей вине солдаты?! Да ты...
— Пустое! — перебил его Зиганша. — Разве можно было тогда остановить немца? Ну, убило бы меня вместе с другими. Какая от этого выгода стране?.. А так хоть и ошибся маленько, зато живой остался, воевал...
— Ошибся?! Да это же преступление! За это расстреливают!..
— Да ты не кипятись. Что же не судил, раз считаешь преступлением? Не я виноват, что все тогда бежали, как зайцы, а ты ошибки генералов на солдата валишь!.. Да я...
Слушать и спорить дальше не было смысла, потому что Зиганша, то ли в бреду, то ли впрямь веря своим небылицам, начал говорить о том, как он громил немцев после госпиталя. С чувством отвращения, словно притронулся к чему-то липкому и мерзостному, Мансур выскочил из душной комнаты.
Хамдия, видно, стояла все это время у неплотно прикрытой двери и подслушивала разговор мужчин. Бледная, с заплаканными глазами, она выбежала вслед за Мансуром.
— Аллах милосердный! — схватилась за ворот платья. — Что же, теперь из-за его грехов детям страдать?..
— Тьфу, гадость какая! — пробормотал Мансур и поспешил на улицу, на чистый воздух.
Тут только он понял, какую непростительную ошибку совершил своей неуверенностью. Нет, не сомневаться и ждать, а еще на фронте заявить бы ему о гнусной проделке Зиганши. Молчание и сомнения свидетелей были тому на руку. Поначалу-то, сразу после войны, он еще, быть может, боялся разоблачения, но потом сообразил, что крыть Мансуру нечем, и обнаглел, решил убрать его с дороги. Не из мести, а ради справедливости был обязан Мансур ввязаться в это дело. Безнаказанность — вот что дает силу и живучесть злу.
Как знать, думал Мансур, получи Зиганша по заслугам, может, и жил бы по-другому, осмотрительнее и с опаской, не пострадало бы от него столько людей в Куштиряке. Сказано же: вспугнешь змею — она и отомстит тебе за свой страх...
...Как жил Зиганша в грязи и подлости, так и умер не по-человечески. «Под боком у меня ружье лежит», — говорил он Мансуру. Мансур не поверил тогда, думал, пугать надумал, а оказалось правдой. Как потом вспоминала Хамдия, муж часто вскрикивал во сне, боялся, что какие-то люди хотят убить его, и потребовал, чтобы она принесла припрятанное в чулане ружье. Оно-то и стоило ему жизни. Хотел ли он положить конец нестерпимой физической боли, душевные ли муки довели его до исступления, но в один из дней Зиганша вытащил из-под одеяла заряженное ружье...