Не его ли стараниями наследника Соломона Мудрого отлучили от власти? Перемудрил, братец-король!
Хайле Селассия Первый кончил дни свои под домашним арестом, чувствуя себя изгнанником в собственной стране. Кончил дни в одиночестве, так и не допетрив: почему идиомы амхарского языка в переводе на доступные идиомы русского столь сильно повлияли на его жизнь и благосостояние?
Он ведь имел совершенно иное в виду, не оскорбительное для дружеского советского народа, самого читающего в мире произведения классиков Марксизма-Ленинизма, когда говорил: "Но ведь и то, что имеется, не всегда покажешь".
Он имел в виду Ковчег Завета, да-да, тот самый, библейский, который путешествовал с Моисеем и его соплеменниками сорок лет по пустыне.
Как гласит предание, Ковчег Завета вместе с Моисеевой медалью был вывезен царицей Савской в Эфиопию, где, в глубокой тайне, не выставляемый на обозрение вороватого люда, и хранится по сей день - в одном из храмов.
Евреям это известно.
Эфиопам это известно.
Русским, вернее их партийным пастырям, это неизвестно.
Им неизвестно, а страдать, известно кому.
Из глубины телевизионного тумана выплывали в черном свечении зрачки Хайли Селассия Первого и, словно космические дыры, затягивали в стремительно вращающийся туннель. Сознание, не концентрируясь на мысли, с невероятной скоростью космического аппарата проносилось по антрацитному коридору и приземлялось в солнечном круге, по ту сторону шизофренического пространства. Иначе не скажешь, когда оглядишься - оазис, пальмы, эбонитового цвета служанки, король в тяжелых парчовых одеждах и легких сандалях на босу ногу, белесый переводчик в шляпе и парусиновом костюме, туфлях и галстуке...
Сидя на кушетке, у стола с восточными сладостями, Хайле Селассия Первый мученически всматривался, в поисках загадочной русской души, в текст Кремлевской, подаренной со значением книги "Арап Петра Великого". И ни фига там не видел!
Нет, чтобы преподнести, согласно протоколу, булатный ятаган с изумрудом на рукоятке, либо хоровод отглаженных и постиранных комсомолок, вручили художественное произведение. В придачу с толмачом. Толмач Вася, так себе, пухленький, сдобненький, еще из лейтенантов - не зачерствелых полковников, чести не прибавляет, но и не умаляет. А книга... не столько книга, сколько название "Арап Петра Великого" задевает династическое достоинство гордого абиссинца, пра-правнучатого племянника Абрамки Ганнибала, раба и крестника Петра, а по другой ветви раскидистого генеалогического дерева, поди, родственника и самого автора повествования А.С. Пушкина.
Не разобравшись с хитрыми подвохами короля африканской страны, омавзолеенные пиарщики всучили ему "Арапа" со скрытым наказом: Пушкин - это наше все! Следовательно, если бы Ганнибалкина медаль дошла до него по наследству, то сегодня мы с полным правом именовали бы его Мессией, а себя его апостолами, партийными, разумеется. И пусть в истории нет сослагательного наклонения, но в книге Пушкина всегда найдется место подвигу, нет не физическому, на уровне ать-два, а подвигу мысли. И совершить на досуге, в отключке от государственных дел этот подвиг выпало Вам, Ваше королевское величество. Книга - источник знаний! Читайте и выискивайте между строчек у Пушкина, куда задевал, бездельник, прадедовую медаль. А ведь задевал, непременно задевал, шельмец! Не по этому ли поводу похвалил себя в письменном виде: "Ай да Пушкин, ай да молодец!" И когда? Не в ту ли ночь, когда в 1828 году остановил свое быстрое перо на двадцать третьей строчке сверху от начала седьмой главы "Арапа"? Зачем остановил? Что ему, баловнику судьбы, не доставало? Сидел себе, посиживал в тихой благодати. При свечах и нянюшке Арине Родионовне. В Михайловском - усадьбе, пожалованной императрицей Елизаветой Петровной одновременно с рижским Домом Петра Первого прадеду по матушке Абраму Ганнибалу. В таких коммунальных условиях, пусть и без парового отопления, зато с паровыми дворовыми девками, мог бы и продолжить жизнеописание предка! Ан нет! Не пожелал. С неоспоримой очевидностью выходит: он сознавал, что делал. Сознавал: дальше, скатываясь в произведение вниз от двадцать третьей строчки, он обязан вывести дознание на след монаршей медали и раскрыть секрет ее местопребывания в наши дни. Сознавал, но долг перед Отечеством не исполнил. Остановил свое летучее перо и вернулся к "Евгению Онегину". Почему? Отчего? И что вообще "Пушкин - наше все" мог иметь против "все наше - Брежневу", буде Леонид Ильич удостоен отличительной медали Мессии двадцать первого века.