6. Роман или не роман?
Попробуем определить жанр книги «Мастер и Маргарита». Нет ли и здесь, в выборе литературной формы скрытого умысла? Ведь иногда, чтобы надёжнее спрятать, нужно положить на самом видном месте. Хотя вроде бы сам Автор определяет его как «роман». Однако с классической формой романа эта книга имеет мало общего, разве что наличие любовной линии, но и та далека от романтических канонов. Не говоря уже о присутствии внутри повествования автономного и равноправного с основной частью «романа в романе». Который к тому же отвечает канонам драматургическим – единство места и времени действия, укладывающегося в один бесконечный день.
Что же касается первого из двух (или может быть больше?) романов в одном – московской части повествования, то и он состоит из множества линий и автономно существующих пространств. Есть сатирическое пространство, связанное с Массолитом и иными учреждениями культуры. Есть пространство магическое, связанное с Варьете и окружающими Патриаршие пруды домами и переулками. Есть место романтическое – подвал и садик, а есть философическое уединение клиники Стравинского. Есть фантастический полёт Маргариты и фантасмагория пятого измерения. И есть объединяющее пространство лунного света. В каждом из сопряжённых пространств время течёт по-разному. То есть Роман – это и романтическая сказка, и сатирический гротеск, и историческая драма, и ироническая комедия, и пугающая мистика, и философская притча, и объединяющая их духовная мистерия.
В этом смысле Роман стоит вне жанровой классификации, но в одном ряду с такими знаковыми для русской и мировой культуры вещами как пушкинский «роман в стихах», гоголевская «поэма в прозе» или «легенда об Инквизиторе» в романе Достоевского. Хотя степень синтетического взаимопроникновения жанров в булгаковском Романе не имеет близких аналогов в истории искусств. Но можно ли при этом упрекнуть Автора в неестественности формы? Кажется, только так и возможно...
Так в чём же может быть особый смысл выбора формы, и есть ли он? Что значит синтетическое слияние в нераздельное единство почти всех литературных жанров? Может быть, Автор намекает нам на давние времена «осевого времени» всемирной истории, когда все эти жанры только начали дифференцироваться из первобытного нераздельного существования? Нет ли в тексте Романа других намеков, подтверждающих эту гипотезу? Оказывается, есть. Авторы второго из заинтересовавших нас толкований Романа находят в нём весьма любопытную деталь: «А где Азазелло подошел к Маргарите? В Александровском саду, во время шествия писателей и поэтов за машиной с гробом Берлиоза. Историк Рене Менар писал о Дионисийских праздниках в Александрии: «Особенно роскошно и великолепно устраивались шествия в Александрии… За колесницей шли писатели, поэты, музыканты, танцоры». Далее у Р.Менара — про то, что участники процессии везли клетки с птицами и медведями. Это запоминающаяся деталь объясняет, почему о медведях и попугаях говорят Воланд и Бегемот».[8]
Другой намёк Булгакова, хотя и менее прозрачный, но обязательный в смысле дополнения первого – введение в сюжет Романа хора, исполняющего песню о «священном море». Если речь идет о дионисийских праздниках в Древней Греции, которым обязан своим рождением жанр драмы, то участие хора обязательно. Следовательно, Автор желает, чтобы мы взглянули на Роман как на трагедию в её самой изначальной форме. Здесь нам поможет лучший знаток смыслов античного искусства и мифологии профессор Лосев: «Участники культа сами представляли себя Дионисом, который имел ещё другое имя — Вакха, и потому назывались вакханками и вакхантами. А так как Дионис был не чем иным, как обобщением творчески производительных процессов природы и общества, то он мыслился воплощенным в каждом живом существе, которое представлялось растерзанным и потом воскресающим, наподобие самого божества. Это, несомненно, способствовало зарождению и росту разного рода представлений о борьбе одной индивидуальности с другой, то есть зарождению и росту драматического понимания жизни.
Дионисийский восторг и оргиазм по самой своей природе разрушил всякие перегородки между людьми, и потому прежняя родовая и аристократическая знать в отношении этого нового божества оказывалась уже на одном уровне с низшими слоями населения. Вот почему религия Диониса с самого начала вступила в конфликт с прежними, аристократическими олимпийскими богами и быстро одержала победу над ними, а сам Дионис представлялся теперь уже сыном Зевса и тоже помещался на Олимпе, к которому он раньше не имел никакого отношения. Следовательно, основной источник греческой драмы периода восходящей демократии коренился, прежде всего, в глубочайшей дионисийской реформе прежней олимпийской, и в частности гомеровской, мифологии».[9]