Недоумение, неизвестность, долгое ожидание утомили всех, и наконец стали усыплять. В широких креслах, по углам покоев и между колоннами, терпеливо успокаивались и царедворцы, и сановники; дремота тяготела над ними, как над старцем прожитое столетие. По преданию, что утро мудренее вечера, некоторые скрылись, а остальные продолжали заглядывать в перспективу отдаления.
Вдруг один из служителей торопливо вышел из глубины покоев, и шопотом сказал, что Властитель изволил пойти в опочивальню.
— Как! — вскричали все, удивленные, подобно спутникам солнца, когда оно, против обыкновения остановило течение своё.
— Властитель будет проводить здесь ночь?
— Государь изволил мне приказать идти спать — отвечал служитель.
— Что это значит? — раздалось опять со всех сторон.
— Я стал освещать покои, где был Государь, а он и стал со мной милостиво разговаривать.
— О чем же? о чем? — вскричали все.
— О многом: изволил спрашивать откуда, как зовут, где жил, давно ли определен в истопники в Старый дворец. Я рассказал ему, как приехал из-под Оливии, как родной мой брат, дворцовый конюший, определил меня в истопники.
— Мрачен Властитель, или нет? — перервал общий голос рассказы истопника о самом себе.
— Лицо у него, правда, немного сумрачно, да речь такая веселая, что верно ничего нет на сердце.
С удивлением посмотрели все друг на друга, и потом продолжали допросы о том, что делал, что говорил Властитель.
Бедный истопник должен был повторять свои рассказы: как вошел в царский покой, как Властитель сидел, как встал с места, как прошел по комнате, как подозвал его к себе, как и о чем расспрашивал, и наконец, уходя в опочивальню, как велел, со светом придти к нему, и никого к себе не впускать без доклада.
— Если Государю угодно проводить здесь ночь, или совсем сюда переселиться, то мне должно было бы знать это прежде всех, для необходимых заготовлений и перевода прислуги, — говорил худощавый дворцовый блюститель, похожий на дух Юна, имеющего только одно протяжение в длину.
— Мне бы еще нужнее было знать это — сказал придворный, тучный как жрец Ваала, и румяный как монгольский идол Юлкурсун. — Перевести кладовую съестных припасов, погреб и кухню не так легко! Однако же, на всякий случай, я прикажу принести все необходимое по части утоления голода и жажды.
Подобное распоряжение было принято единогласным восклицанием:
— Прекрасно!
Утомленные Израильтяне меньше радовались небесной манне и коростелям.
Отданные приказания были исполнены скоро и точно. Жрец Мома пригласил всех в столовую, голосом, привыкшим угощать и хозяйничать, как гостеприимный Аль-Архан в свою гостиницу, лежавшую на пути от Бакора до новой Самарканды.
Сбигор-Свид, как не действительный уже член двора, не считал обязанностью разделять с прочими ни придворных беспокойств, ни радостей, ни трапезы. У него не была товарищей ни по положению, ни по сану, кому бы он мог открыть свои мысли и надежды; только дочь и наперсница её были поверенные его; и потому он торопился домой; в их беседах его мнения имели полный вес и такую цену, какую назначал он сам.
Клавдиана ожидала отца своего в рукодельном покое; у нее опустились руки, голова отяжелела. Грустная задумчивость прекрасной девушки есть такое состояние чувств, которое все гитовы с нею разделить, как завидное блаженство.
Наперсница ее несколько уже дней сряду выслушивала жалобы её на таинственность Иоанна, и несколько часов внимала упреки. Не упустив случая, с своей стороны излить несколько капель желчи на мужчин вообще, она как будто удовлетворила мщению своему, и уже равнодушно, молча, слушала слова огорчённой Клавдианы; иногда только, сквозь сон, который тяготел над ее очами, как казнь над головой преступника, произносила отрывисто звуки, подтверждающие слова Клавдианы.
Вдруг доложили о приезде Сбигора-Свида. Они очнулись; одна от дремоты, другая от задумчивости. Старик запыхаясь вошел в покой своей дочери.
— Что это значит? — сказал он, взглянув на нее. — Сегодня не только во дворце, но и у меня в доме чудеса?
— Что такое, батюшка? — произнесла Клавдиана.
— У тебя на глазах слезы?
По данному знаку, наперсница Клавдианы удалилась, а Сбигор-Свид значительным голосом, начал речь свою к дочери:
— Не хочу спрашивать о причине девических слез, особенно у той которой нисколько не приличны слезы, ни по званию, ни по блестящей участи, ожидающей ее.