Другой показывал полный провал: «Волосы, остриженные им…»
Я подобрала маленькую прядку, чтобы отправить ее в следующем письме, тщательно завернутую в листочек бумаги. Его уже давно раздражала моя челка, и он хотел остричь ее.
Я даже спрашивала мать, на отдельном листочке, о ее мнении по этому поводу и по некоторым другим также. Это было что-то типа вопросника, на который я заготовила заранее ответы «да» и «нет», которые я хотела бы получить с ее стороны на каждый поставленный вопрос, и ей надо было просто обвести слово. Подсознательно я не доверяла утверждениям этого негодяя в ответ на мои письма.
Он мне вернул вопросник, заполненный, очевидно, им самим.
Нашла ли она альбом с фотографиями моей собаки? Да.
Тетрадь со стихами? Да.
Подарки ко дню рождения? Да.
Коробки? (Что она положила в них?) На этот раз он не смог дать ответа.
Мишки и мои вещи? (Взял ли их кто-то из сестер?) Нет ответа.
Могу ли я смеяться?.. Да.
Рисунки? (Что она о них думает?) Здесь он постарался ответить, но это был почерк не моей мамы, а, очевидно, его собственный: «Они семпотичные» (Оставим без комментариев его так называемую образованность.)
Другие слова?
Тем же почерком он написал, что надо было сделать: «Да, надо обрезать волосы коротко».
Я была уверена, что это он сам отвечал вместо моей матери, я уже видела его почерк. Я не доверяла ему с тех пор, как он сказал: «Твоя мать сказала, что тебя надо лучше мыть…»
Мама никогда бы не сказала ничего подобного. Она знала, что я прекрасно мылась и одна, и что касалось телесной чистоты, понятие об этом у этого негодяя не имело ничего общего даже с простейшей гигиеной. То же самое по поводу бассейна. Он мне рассказывал: «Они чудесно там проводят время!» Этот бассейн ставился прямо на землю, он служил только в летнее время и был установлен специально для меня. К чему бы они стали устанавливать его в саду, если меня там не было?
И наконец, что касалось волос, это тоже не стыковалось. Просто-напросто потому, что моя мама никогда не требовала, чтобы я их стригла или нет. Если бы она отвечала сама, то написала бы: «Делай, как ты захочешь», или совсем бы ничего не написала.
Странно, хотя я не доверяла его ответам на такого рода детали, я продолжала безоговорочно верить в сценарий, который он выдумал. Но он был хитрый: с той поры он получал ответы на подобные вопросы «по телефону». По его мнению, это было более осторожным… Не помню, воспользовался ли он этим аргументом, чтобы объяснить, почему ответы написаны его почерком, и даже не помню, задала ли я вообще этот вопрос. Я была совершенно больной.
— Твои родители тебя больше не ищут. Они не заплатили, поэтому справедливо полагают, что тебя уже нет в живых!
— Нет, это невозможно.
Если этому типу и удалось так завладеть моим сознанием, это потому, что я, со своей стороны, была уверена, что мои родители боятся, что всей семье угрожают смертью. Я была убеждена, что они меня не ищут, но не могла поверить, что они считают меня мертвой. Тем более что он позволял мне писать им, а я получала так называемые ответы от них, значит, они знали, где я была! Этот мерзавец незаметно подводил меня к отчаянию. Тем более что мои отношения с моей семьей, особенно с мамой, были не такими теплыми, на мой взгляд.
Дети очень быстро начинают чувствовать себя виноватыми, и когда она как-то раз в шутку сказала: «О, когда ты родилась, это была катастрофа!», я для себя сразу поняла это так: «Ну вот, я не должна была родиться, я всех только раздражаю».
И то же самое я чувствовала, когда мама выражала свое предпочтение одной из моих старших сестер, которая всегда все делала правильно, а я же была несносной девчонкой, которая таскала из школы одни плохие отметки по математике.
А если я отказывалась подмести пол или вымыть посуду, то и вовсе становилась чертенком!
Я писала ей: «Я не буду делать того, не буду делать сего, я буду хорошей, я буду обращать внимание на то и на это…» И когда этот монстр внушал мне: «Они тебя считают умершей», в моей детской голове проносилось: «Ну вот и все, меня все бросили, одной меньше!»
И это была лишняя пытка для меня.
Но в другие моменты я пыталась избавиться от этих мыслей: «Нет, это невозможно, я не могу в это поверить!» Однако в следующую секунду надежда рушилась, чтобы воспрянуть опять через какое-то время. «Это возможно, вот доказательство! Дни проходят, а я все еще здесь… Нет, я в это не верю. Он ведь сказал, что звонил им!»
В тот период я не знала, что делать, чтобы сопротивляться таким же способом, как вначале. Я была надломлена. Я находилась там более двух месяцев и сейчас была в таком состоянии физического поругания, что мне было все труднее и труднее сопротивляться и досаждать ему. Порой, когда он спал, во мне возникало неповиновение…
«Если бы я смогла пойти за пистолетом, который он мне показывал, если бы я сумела им воспользоваться, я бы его убила». Но безумная эта идея тотчас же улетучивалась, ведь я была привязана.
Часто, когда мы ели и я держала в руке вилку, я говорила себе: «Я бы воткнула эту вилку в твою рожу, сволочь!» Эта вилка тоже становилась навязчивой идеей, но я не знала, куда именно ее воткнуть.
Запертая, одинокая, с этим уродом, который целыми днями проделывал со мной самые ужасные вещи, я постепенно потеряла смысл жизни. У меня не было больше занятий. Меня ничего не интересовало. Мне осточертело писать. Да я даже не знала, о чем писать. Приставку Sega я, как мне казалось, в припадке ярости сломала в один из дней, хотя она все еще работала, но я уже была не в состоянии видеть эти картинки снова! Я прочитала все книжки, и даже чтение мне действовало на нервы, я читала, но ничего не воспринимала. Последнее время я становилась все более одинокой, он запирал меня в этой крысиной норе, а сам исчезал на много дней. Мне не осталось совсем ничего, за что я могла бы зацепиться, я говорила сама с собой, я смотрела на стены, на потолок, как будто я могла сквозь них просочиться.
Первая мысль, которая пришла мне в голову, когда мне стало совсем плохо, была такая: «Освободите меня, мы не скажем ничего шефу, я буду жить в другом месте, если надо… Предупредите моих родителей, чтобы они поменяли дом, мы переедем, совершим кражу со взломом, чтобы раздобыть денег и заплатить вам». Я представляла всякие глупости. Я не хотела больше оставаться там, с меня было довольно. Я уже ненавидела этого урода, а сейчас я питала к нему отвращение, потому что он оставлял меня одну, взаперти, я не могла даже иметь возможности поменять обстановку, поднявшись на этаж выше. В той комнате, где мы ели, атмосфера не была свежей, но это была хоть какая-то смена декораций. Разговоры наши не были разнообразными. Часто они вертелись вокруг одного и того же:
— Жратва отвратительная.
— Кончай привередничать, ешь что дают.
— Я хочу увидеть родителей!
— Это невозможно!
— Я не хочу подниматься в спальню! Я не люблю этого!
— Тем хуже для тебя.
В течение двух с половиной месяцев это отсутствие диалогов довело меня до отупения. И в конце концов я пришла к совершенно бредовой идее:
— Я хочу подружку!
— Но это невозможно!
Я подошла к последнему пределу моих возможностей выжить в этом аду. Писать я больше не могла, освободить он меня не мог, значит, мне нужен был кто-то, чтобы побыть вместе со мной.
— Мне не с кем даже поговорить, я не могу так! Дома у меня было полным-полно подруг! Я хочу хотя бы одну!
— Ты что, совсем не в себе! Не нужна тебе никакая подруга! — И он добавил: — И еще что? Может, пойти поискать тебе подружку в твоем квартале?
Я совсем сбрендила. И его ответ был логичен в какой-то мере, ведь не идти же ему, в самом деле, в район, где живут мои родители и где меня повсюду ищут. Преступник не возвращается в те места, где он совершил преступление! Однако же я в своем бредовом состоянии хотела именно одну из своих подруг!