Но самое главное в этом отказе было то, что я написала эти письма в отчаянии заточения и одиночества, думая, что я больше никогда ее не увижу, и я считала, что чтение писем причинит ей слишком большую боль. Впрочем, как ей, так и мне. Моя мать только что была серьезно больна, она прошла курс очень тяжелого противоракового лечения, и я находила недопустимым бросить ей в лицо мое собственное горе. Мне за него и так было достаточно стыдно.
Она должна была бы понять, что я ограждала ее, в то же время ограждая и себя. Но вместо этого, как мне показалось, она хотела присвоить себе мою боль, словно она сама ее пережила. В какой-то степени испытать ее на себе. Но я не понимаю такого рода отношений, потому что она не может взять у меня мои страдания. Можно сделать вид, что понимаешь, выразить сочувствие, но нельзя влезть в чужую шкуру. Моя семья страдала, но как бы с внешней стороны. Я чувствовала то же самое на процессе, глядя на публику, которая воспринимала заседание как театр. Были люди в зале и другие, «в декорациях». И те, что были «в декорациях», не проживали то же самое, что те, которые были в зале.
Некоторые женщины говорили мне, на мой взгляд, слишком часто: «Я тебя понимаю». Однако они не пережили это непосредственно, а я пережила. Поэтому нельзя понять то, что ты не пережил.
Я думаю, если опросить всех изнасилованных женщин, они скажут одно и то же. Я знаю, что мама страдала, что она не спала ночей и ждала меня, что у нее было подорвано здоровье, но она не была на моем месте, и было еще раньше что-то потеряно между нами.
Мои родители расстались, когда их супружество уже давно дало трещину. И вовсе не по причине того, как это говорили эксперты-психиатры, что со мной это случилось. Мои родители не могут спрятаться за меня, чтобы объяснить свой развод. Так же как эксперты со всеми своими теориями — объяснить мое поведение.
Все настаивали, чтобы я пошла к психиатру, дабы освободиться от своей боли. Но я сотни раз повторяла, что мне это ни к чему.
«Это все равно во мне, и оно останется навсегда!»
Говорить — это было бы для меня просто «сбыть мое несчастье» кому-то другому.
Также была, и она остается, другая составляющая моего отсутствия в деле, которое занимало всю Бельгию: взгляд других людей.
Когда я была моложе, я говорила: «На меня странно смотрят», — и это мне не нравилось. Несмотря на все мои усилия, мне невозможно было пройти незамеченной. В моей стране каждый меня знал. И странные взгляды стесняли меня больше всего. Если они выражали жалость, мне этого совершенно не было нужно. Или они не могли помешать себе «вообразить». Это было невыносимо. Я была в ужасе от выражений: «Моя бедная малышка», или: «Я знаю, что это такое…» Или самое отвратительное: «Подойди, я поцелую тебя…»
Взрослая женщина с трудом избегает взгляда того или той, которые «знают». Ребенок моего возраста, потерянный, как маленький камешек, в этой саге ужаса, принявшей национальные масштабы, получившей громадный политический резонанс и отзвук в средствах массовой информации, не имел никакого шанса уклониться от этих взглядов, как дома, так и вне его. И тогда я отгородилась от внешнего мира. Это было в моем характере, и это было единственным способом устоять в моей вселенной.
Единственным человеком, с которым я чувствовала себя легко, была моя бабуля. Моя бабушка была в какой-то мере выдающейся личностью. Но если даже я и не всегда выказывала ей знаки привязанности и все реже навещала ее, так это потому, что старалась не выставлять свои чувства напоказ. Даже если я и не бросалась ей на шею по три раза на день, она в большей степени была моей матерью. Когда я училась в начальной школе и моя мама работала по утрам, я приходила к ней на завтрак. Она отводила меня в школу, а потом мама забирала меня в 16 часов либо у нее дома, либо в школе. А если она работала, наоборот, во второй половине дня, то в 16 часов я приходила к бабуле делать уроки. Когда я была совсем маленькой, то часто ложилась спать у нее, если мама приходила поздно. В начальной школе бабуле еще было легко помогать мне с уроками. Во всяком случае, она садилась рядом, смотрела, что мне надо было сделать, и говорила: «Так, сначала начни делать то, потом сделаешь это! И затем ты сделаешь вот это!» Она ласково прибавляла: «Начинай, и если тебе понадобится помощь, скажи мне».
Я ела бутерброд, доставала свой портфель и спокойно принималась за уроки. Если у меня возникала проблема, я звала бабулю. Если она могла мне помочь, то с удовольствием это делала. Мои родители же, наоборот, никогда мне не помогали, а только ворчали: «Ну, в конце концов, сколько ты еще будешь мучить свои уроки? Уже полшестого!»
Моя бабушка умерла в возрасте восьмидесяти пяти лет, когда мне было пятнадцать. В тот период я так и не решилась переехать жить к ней, но, по крайней мере, хотела почаще бывать у нее, вместо того чтобы болтаться со сверстниками. Однако это было не так-то легко. Моя семья ходила к ней регулярно, они там говорили обо мне, а у меня не было ни малейшего желания присутствовать при этих разговорах. После ее смерти я приняла решение не ходить на ее могилу каждый год в день Всех Святых. Можно ведь поплакать о ней и в другом месте, не обязательно перед могилой. Моя бабуля питала ко мне нежные чувства, она не осуждала меня. Если бы она смогла подождать меня, я бы с ней поговорила. Она умела слушать, это меня успокаивало, и я обязательно сказала бы ей когда-нибудь «спасибо». Но мне было всего пятнадцать лет, и я упустила эту возможность.
В то время мне так были нужны друзья и подруги моего возраста. С ними я смеялась, танцевала, часами разговаривала. Я жила.
К шестнадцати годам в компании друзей я встретила парня немного старше себя. Я не рассказывала об этой истории, и никто о ней не откровенничал. Почти четыре года я жила в покое, такой же жизнью, как и другие. Конечно, я должна была восставать против родителей, которые постоянно пытались помешать моему желанию выходить из дома, особенно против матери. Но я вела нормальную жизнь, и не было никакой необходимости лишать меня ее.
По телевидению тоже перестали мусолить это дело. У меня даже не было необходимости прибегать к своей собственной терапии: я просто жила жизнью обычного подростка. Даже если я и чувствовала себя более взрослой и отличающейся от девочек моего возраста, все-таки я перестала думать «о нем», а если мне попадалась статья в газете, то я даже не вчитывалась в подробности.
Однако начиная с того времени отношения с родственниками становились все хуже. Мой приятель, который был всего лишь моим приятелем и ничем больше, не нравился моей семье. Я была никчемной девчонкой, которая все так же носила в табеле «неуды». И я общалась с таким же никчемным парнем.
Рано или поздно, но я должна была влюбиться, как и все другие девочки. Я и хотела этого, и ужасно боялась. Но не надо было из-за этого сжигать меня на семейном эшафоте. Любовь — это очень важно, а тем более в возрасте семнадцати лет. Именно тогда мы с ним и «согрешили». До этого мы говорили, говорили без конца и иногда переругивались, как дети. У него был такой же упрямый характер, как и у меня, но я чаще уступала.
Я еще не говорила ему, что очень люблю его, хотя это было видно за версту. Он знал мою историю, как и все, но мы нечасто о ней говорили. Это был первый раз для нас: для меня любовь, для него опыт.
Мне первой хватило смелости высказать свои опасения: «Ты должен понять, что для меня это очень сложный момент, это будет нелегко».