А тогда в ранней юности непреодолимо хотелось послать сонную жену Аллку вместе со всеми её разбросанными по дому бебехами, которые она никогда не убирала. На тахту, где они спали, даже невозможно было присесть. Теперь она стояла вплотную к стене, там, где раньше было пианино. Его продали во время войны. Да кто на нём играл, кроме дяди Лёши! Но всё равно Эрик скучал по пианино, ему казалось, что он бы тоже с удовольствием играл.
Каким же он тогда был молодым и дерзким, дрался за правду-матку. Видимо, традиции бурного черкизовского детства и юности в мужской компании, живущей по своим законам чести, ещё превалировали в его сознании над разумной взрослой осторожностью. Назвали в вагоне метро жидом, он вышел и «товарища» как следует отхуячил, тот валялся на краю платформы, и под свист дежурной Эрик быстрым шагом ушёл на эскалатор. А один раз поздно ночью он девушку до дома проводил, шёл к метро, увидел милиционеров, которые забирали пьяного дядьку в вытрезвитель, бедный парень был вовсе не так уж пьян. Забрал дядьку, довёл до дому, пришлось давать милиционерам деньги. Один раз за чужую девушку вступился, не мог не вступиться, никогда бы себе этого не простил. Отбил, но знал, что для него ещё ничего не кончилось. Был конечно прав. За углом его ждали приблатнённые парни в кепочках, он ударил первым, знал, что так надо. Один из парней упал, а другой вынул нож, которым полоснул его по лицу. Боль была такая, что Эрик почти потерял сознание, упал, кровь залила лицо. Пришлось накладывать швы, прохожие помогли добраться до Боткинской. Дома его увидали всего перевязанного, шуму было… Теперь шрам через всю щеку. Метка на всю жизнь. Вот таким он был. А может и сейчас такой. Проверить это Эрик уже не мог, но вспоминать свои подвиги любил, хотя никому о них не рассказывал. Кто тогда знал, тот знал, хвастаться такими вещами в их среде считалось неприличным. Он уже был женат, Аллка кудахтала, что ребёнок мог бы остаться без отца, но кто на её кудахтанье внимание обращал? Отец ничего не сказал, он и сам таким был.
Юлька росла, дом их в Черкизово пошёл под слом, родители переехали на Речной вокзал, сестра в старую комнату в коммуналке на Арбате в Скатертном переулке, оставшуюся от покойной бабушки Мины, папиной матери. А они с Аллкой получили квартиру в Гольяново, которое Эрик сразу стал называть «Гальюново». Аллка так и не поняла, что тут смешного, не знала, дура, слова «гальюн», уборная на корабле. Время шло тогда очень быстро: диплом, защищённый с блеском, аспирантура при объединении «Квант». Как же ему было интересно работать над своей кандидатской диссертацией, каким многообещающим был этот период его жизни. Не всё, правда, сразу получилось. После института он целый год не мог устроиться на работу. Все ребята из его группы давно работали, учились хуже, а работу нашли сразу, специалисты их уровня были везде нужны. Постепенно Эрик изучил всю процедуру, каждый раз происходящую в любом отделе кадров. Это был отработанный спектакль, сыгранный участниками с большим или меньшим энтузиазмом. Он приходит, взгляд кадровика скользит по его лицу, в глазах – разочарование, смешанное с раздражением: еврей? Ну и что ты сюда пришёл? Делаешь вид, что ничего не понимаешь? Эрик знал этот взгляд, взгляд человека, который сейчас вынужден будет играть надоевшую комедию. Кадровик вертел его документы, делал вид, что заинтересован, но потом с сожалением в голосе говорил, что они его взять не могут. Тут были варианты: только что приходил человек, и мы его на это место взяли… жаль, вы опоздали всего на день… жаль, очень жаль… Или немного по-другому: мы берем на эту должность только с опытом работы, а у вас нет опыта… поработайте сначала в другом месте… Со временем Эрик понял, что пытаться уговаривать, говорить, что у них есть вакансия и его квалификация как раз подходит, совершенно бесполезно. «Какая вакансия? Кто вам сказал? Нет у нас никакой вакансии. Это какая-то ошибка. Удачи вам, молодой человек… Мы вам, Эрнст Исаакович, позвоним. Оставьте телефон». Евреев никуда не брали, слишком это было очевидно, во взглядах кадровиков эта мысль как раз и читалась: извини, брат, мы лично к тебе ничего не имеем, но… взять не можем, ты ж понимаешь… Эрик понимал, но ему было неимоверно противно. Что они все, его семья сделали такого плохого, что им не верят, не хотят иметь с ними дело. Его душил гнев против всего советского, против этой их проклятой партии, которая всё это допускает.