Юлька росла, дом их в Черкизово пошёл под слом, родители переехали на Речной вокзал, сестра в старую комнату в коммуналке на Арбате в Скатертном переулке, оставшуюся от покойной бабушки Мины, папиной матери. А они с Аллкой получили квартиру в Гольяново, которое Эрик сразу стал называть «Гальюново». Аллка так и не поняла, что тут смешного, не знала, дура, слова «гальюн», уборная на корабле. Время шло тогда очень быстро: диплом, защищённый с блеском, аспирантура при объединении «Квант». Как же ему было интересно работать над своей кандидатской диссертацией, каким многообещающим был этот период его жизни. Не всё, правда, сразу получилось. После института он целый год не мог устроиться на работу. Все ребята из его группы давно работали, учились хуже, а работу нашли сразу, специалисты их уровня были везде нужны. Постепенно Эрик изучил всю процедуру, каждый раз происходящую в любом отделе кадров. Это был отработанный спектакль, сыгранный участниками с большим или меньшим энтузиазмом. Он приходит, взгляд кадровика скользит по его лицу, в глазах — разочарование, смешанное с раздражением: еврей? Ну и что ты сюда пришёл? Делаешь вид, что ничего не понимаешь? Эрик знал этот взгляд, взгляд человека, который сейчас вынужден будет играть надоевшую комедию. Кадровик вертел его документы, делал вид, что заинтересован, но потом с сожалением в голосе говорил, что они его взять не могут. Тут были варианты: только что приходил человек, и мы его на это место взяли… жаль, вы опоздали всего на день… жаль, очень жаль… Или немного по-другому: мы берем на эту должность только с опытом работы, а у вас нет опыта… поработайте сначала в другом месте… Со временем Эрик понял, что пытаться уговаривать, говорить, что у них есть вакансия и его квалификация как раз подходит, совершенно бесполезно. «Какая вакансия? Кто вам сказал? Нет у нас никакой вакансии. Это какая-то ошибка. Удачи вам, молодой человек… Мы вам, Эрнст Исаакович, позвоним. Оставьте телефон». Евреев никуда не брали, слишком это было очевидно, во взглядах кадровиков эта мысль как раз и читалась: извини, брат, мы лично к тебе ничего не имеем, но… взять не можем, ты ж понимаешь… Эрик понимал, но ему было неимоверно противно. Что они все, его семья сделали такого плохого, что им не верят, не хотят иметь с ними дело. Его душил гнев против всего советского, против этой их проклятой партии, которая всё это допускает.
Поговорить о своих антисоветских настроениях было особо не с кем. С Эдиком только, но друг советовал «просто помалкивать». Впрочем, помалкивать было лучше, чем мамин энтузиазм. Культ развенчали, мама про «перегибы» поняла. Сталин, да… ужасно, было много несправедливостей, но… большевики — чистые люди, Менжинский — «рыцарь революции»… сейчас таких людей нет. Ленин? Ленина не трожьте, не сметь! Вы просто ничего не понимаете. «Мам, меня на работу никуда не берут. Это как?» — Эрик ждал, что мама возьмёт наконец его сторону, но она отмалчивалась, могла привести в пример себя или отца: «Эрик, ты не прав, мы же работаем, никто нас не зажимает. У нас в правительстве евреи… Разве нет?» На работу Эрик наконец устроился по протекции дяди Лёши, стал получать хоть какие-то деньги, чему был очень рад. Тогда он об этом не думал, и только сейчас стал подозревать, чего его устройство на работу дяде Лёше стоило, скольких людей он просил об услуге, как унижался.
Денег Эрику нужно было всё больше, так как его удовольствия, которыми он желал себя систематически баловать, были весьма дорогостоящими: байдарка, разные к ней вёсла, новая импортная палатка, мотоцикл. Он увлёкся мотокроссом, и мотоцикл буквально сжирал все деньги. Аллка как с ума сошла: то ей шмотки у спекулянтов, то ковёр, то сервиз, то мебель. С мебелью она вообще осатанела. Ходила отмечаться, купила румынскую спальню, потом по блату с переплатой «столовую» и мягкую мебель. В квартире стало тесно. Сделать он с Аллкиным приобретельским зудом ничего не мог, ей только это и было нужно, а её представление о счастье было довольно простым: нарядиться, пойти в гости к подруге, сидеть всем «пара на пару» за столом и обсуждать знакомых. Эрик ходил через два раза на третий, скучал, слишком много ел и пил. Аллкины «гости» он считал полностью потерянным временем. Она с удовольствием бы ездила в отпуск в дом отдыха, но Эрик никогда на это не шёл. Оба злились друг на друга, оба были своим браком не удовлетворены, но оба ничего не меняли. Отношения их совсем обострились и вышли за рамки семьи, когда Эрик вытащил мебель из средней маленькой комнаты в коридор, и полностью заставил её разобранным мотоциклом. Аллка возмутилась, нажаловалась матери, Эрика ругали, но он внимания на осуждения родственников не обращал. Мотоцикл — это была его единственная отдушина от скучной семейной жизни. По выходным он прятался от гостей на родительской даче или на охоте. Под злобное нытьё жены он даже завёл себе собаку, которая подбирала в реке подстреленных им уток. Уток он стрелял редко, а на охоту ездил, чтобы побыть одному и отдохнуть от Аллкиной болтовни по телефону.