Ленка сначала развила бурную деятельность, стала работать помощником какого-то начальника в департаменте абсорбции, имела дело с русскими переселенцами. Очень подходящая ей должность, тем более по-русски. Потом для всех чиновников ввели правило: непременно сдавать тест по языку. Письменный иврит, тексты… Ленка какое-то время готовилась, но бросила, даже не пошла сдавать. Какое-то время ещё проработала продавщицей, сначала в обувном, потом в ювелирном магазине. Тогда всё у них было более или менее прилично, не то чтобы большая любовь, но всё-таки хоть какое-то подобие семейных отношений. Ленка в Москву не ездила, в отпуск отправлялась всегда в Англию, там её принимали те же самые «друзья», у которых сам Эрик больше никогда не был, не тянуло играть роль борца с режимом. Он ездил в Бельгию к сестре, где по большому счёту ему не очень-то и нравилось. Аллкин муж, пожилой уже бельгиец, громко разговаривал с ним по-английски, возмущался бельгийской политикой, давал советы по бизнесу. Эрик чувствовал себя в их доме не в своей тарелке, даже не столь из-за бельгийца, сколь из-за Аллки. Сестра казалась ему слишком покорной, какой-то забитой, не очень счастливой. Муж на неё кричал, обвиняя в каких-то пустяках, казавшихся ему важными, а Аллка молча сносила нападки, стараясь сделать вид, что всё нормально, а муж просто погорячился. Эрик видел, что ей стыдно, но сделать она ничего не решается, он молчал, никогда не комментируя.
В Москве умерла мама, сестра была на похоронах, а он не смог. Ему надо было получать визу, он даже и не старался это сделать, всё равно бы не успел. Было горько, больно, но для него самого предсказуемо: он так и знал. Оставили они с сестрой мать, и она одна без них умерла. Бедная мама, а им так и надо. Их отъезд — это был серьёзный вопрос, и они решили его в свою пользу. Конечно, мама им не препятствовала, хотела им обоим счастья, но получилось мерзко. Не только они были виноваты в этой, по сути, обыденной для всего мира ситуации, была виновата советская власть, которой мама так восхищалась. Эрик ненавидел власть с новой силой и о своём отъезде из страны не жалел. Там жить нельзя, да пошли они все подальше… Пусть будут прокляты! Пусть ни одна из его идей им не достанется! И пусть у них там всё развалится!
Эрику пришло емейл-уведомление, что его последняя заявка на патент принята к рассмотрению. Он знал, что когда её зарегистрируют, изобретению дадут номер, а ему пришлют по почте официальное удостоверение. Когда-то он получал от первых патентов несказанное удовольствие, сейчас это чувство притупилось. Эрику снова пришла в голову мысль, насколько он рад, что он израильской, а не русский учёный? По-прежнему ли это для него важно? Важно, но он себя израильским учёным не считал. Это МВТУ им. Баумана дало ему образование, защищался он в Москве. Русская научная школа сформировала его. Была школа, сейчас, может, её больше нет, но она была, да ещё какая… По сравнению с ним тут все неучи. Он своим образованием гордился, и собой немного тоже. Ему 81 год, разменял девятый десяток. Не тот уже, но голова-то в целости и сохранности: чего он до сих пор им выдаёт, патент пришлют… Жаль, что всё пришло слишком поздно. Деньги никогда не были самоцелью, но в последние годы Эрик мечтал, чтобы он стал по-настоящему богатым и тогда никто бы из его семьи никогда не нуждался. И дочь, и сестру, и двоюродную сестру бы поддержал, выплатил бы их долги, купил бы в разных красивых местах дома, и они бы все там жили: то у моря, то в горах, то он бы отправлялся в зиму, то в лето… Нет, таких серьёзных денег он не заработал, и уже не заработает.
У сестры недавно умер её бельгиец. О нём Эрик не жалел, но вот сестра… Она осталась одна и ему надо было к ней ехать. Эрика охватило уныние: отпуска здесь прямо-таки мизерные, он устал, так хотелось поехать в Москву и посидеть на Юлиной даче, но Аллке ждала его в Брюсселе. В скайпе она выглядела такой растерянной, пришибленной, старой. У неё никого нет, кроме него, он ей нужен. Поедет и отпуск пропадёт, ему так хотелось на дачу, а ехать к Аллке как раз не хотелось. Чем он может ей помочь? Ничем. Поддержать морально? Ну да, он поедет, но это жертва, он обязан, просто должен. Как же Эрик не любил обязанности. Всегда надо делать то, что от него ждут… А свобода? Вечно он чем-то связан, как это тяжело! Но не быть же сволочью. Ладно, поедет, а потом в Москву, выкроит как-нибудь недельку.
Рабочий день для всех ещё только еле-еле перевалил за середину, а Эрик уже засобирался домой. Что ещё тут делать? Эксперимент он «заложил», лаборант всё запишет. Эрик привычно подумал, что лаборант, мальчишка-студент — идиот, и вполне способен всё напутать, вот где интересно этот гад? Эрик был уверен, что «идиот» сидит в соседнем кафе и обедает. Им овладело привычное раздражение: ну никто, кроме него, не умеет и не любит работать! Впрочем, выхода нет. Придётся всё оставить на мальчишку, больше он здесь находиться не может. Глаза уже сильно слезились, в горле дико щипало и зудело, глаза нестерпимо слезились, Эрик беспрестанно кашлял и ему стало трудно дышать. Эти привычные симптомы в течение дня нарастали и сейчас стали невыносимыми. Он тут сдохнет когда-нибудь. Эрику стало себя жалко, он приоткрыл дверь в кабинет Цидона и сказал, что уходит. Он не разрешения просил, просто ставил в известность. Для Цидона самое главное на сегодня — это была конференция с американцами, а она — позади, доктор Хасин, хоть и старый, но не подвёл. Пусть идёт домой, а то не дай бог совсем уволится, а тогда им труба. Цидон это понимал, да и все остальные понимали.